Помню, одно время недалеко от меня постоянно сидел древний старик с большой шапкой совершенно седых волос. Я как сейчас вижу его благородную голову, вечно склоненную над фолиантами китайских иероглифов. Кто он был? Один из служащих зала сообщил мне, что заинтересовавший меня старик — профессор в отставке. Всю жизнь он провел где-то в британских колониях на Востоке, жил сейчас на свою пенсию и готовил многотомный труд по истории китайской философии. Я как-то познакомился с этим синологом, и иногда мы перебрасывались с ним короткими фразами. Я узнал, что старик работает в Музее уже три года, и что ему понадобится еще по крайней мере столько же времени для того, чтобы вчерне закончить свое произведение.
Когда разразилась первая мировая война, профессор был страшно потрясен и расстроен. Он сразу как-то лет на десять постарел, опустился и — чего с ним раньше никогда не бывало — стал даже пропускать дни в читальном зале. Приходя в Британский Музей, я теперь часто видел место профессора незанятым. Однажды утром служащий, принеся мне оставленную с вечера пачку книг, на минутку задержался и полушепотом произнес:
— А ведь профессор-то наш умер.
— Как умер? — оторопел я.
— Два дня назад умер, — повторил служащий, — от разрыва сердца. Так его труд и остался незаконченным. Ну, что ж, он пожил на свете… Ему ведь было, пожалуй, за восемьдесят…
Весь тот день я оставался под впечатлением полученного известия. Мне было как-то не по себе, точно я лишился кого-то близкого, привычного, без кого мне трудно было обходиться…
Таких седовласых, целиком ушедших в науку читателей было довольно много, и они придавали очень своеобразный колорит читальному залу.
Однако более многочисленную и активную группу составляли плохо устроенные интеллигенты. Среди них было много интересных, энергичных, порой талантливых людей, беда которых заключалась лишь в том, что они имели мало средств, прозябали в сырых мансардах и не располагали деньгами для покупки необходимых им книг и материалов. Что оставалось делать таким плохо устроенным интеллигентам? Они шли в читальный зал и проводили здесь целые дни, ибо в читальном зале было светло, тепло, уютно, а кроме того — и это было самое главное — в читальном зале к их услугам имелась богатейшая коллекция всевозможных книг и периодических изданий, которой они могли пользоваться, не платя ни копейки. Я сам относился к категории таких плохо устроенных интеллигентов. Многие из моих коллег по «оседлой» группе, англичан и иностранцев, тоже относились к ней. Все мы усердно трудились, сидя за длинными, черными столами и не даром: некоторым из курии «оседлых» в дальнейшем удалось использовать накопленные здесь знания в интересах трудящихся масс, в интересах счастья всего человечества…
Жизнь пестра. В ней перемешивается великое и мелкое, серьезное и смешное. Британский Музей не составлял исключения из этого правила. Здесь во все времена наряду с действительно большими людьми, вписавшими свое имя в золотую книгу истории, за черными столами сидели иногда и жалкие ничтожества, и больные фантазеры, и просто ненормальные люди. Не иначе было и в годы моей эмиграции. Вот характерный случай.
В одном из дальних углов читального зала всегда можно было видеть миниатюрную старушку, со всех сторон окруженную большими нотными тетрадями. Одета она была очень бедно, и на лице ее ясно отпечатались следы нужды. Глядя со стороны, трудно было понять, чем она занимается. Обычно старушка сидела, откинувшись на спинку кресла и держа в руках широко раскрытую нотную тетрадь. Она медленно переворачивала лист за липом и глаза ее то закрывались, то открывались. В таком состоянии старушка проводила весь день. Случайно я встретился с ней и раздевалке и разговорился. Старушка оказалась француженкой. С словоохотливостью, свойственной лицам ее нации, старушка сама открыла мне тайну своих занятий.
— Я очень люблю музыку и когда-то хорошо играла на рояле. Но сейчас я бедна, я ужасно бедна, и у меня нет инструмента. Не хватает денег и на концерты… Вот я и прихожу сюда каждый день, беру произведения моих любимых композиторов и мысленно их переживаю… Нота за нотой, такт за тактом… Все равно, как если бы я была на концерте… Ни с чем не сравнимое наслаждение!.. И потом здесь так тепло и уютно, а в моей мансарде так сыро и холодно…
Так вот в чем было дело!
Как-то однажды я не нашел старой француженки на привычном месте. Прошло несколько дней, — она не появлялась. Я обратился с вопросом к служащему и получил неожиданный ответ:
— Не знаем, что делать… В последнее время эта француженка ходила совсем как нищенка: платье в лохмотьях, ботинки в дырках, и притом везде разводила ужасную грязь. В конце концов, директор запретил ей появляться в читальном зале. Но у старухи оказались влиятельные знакомства: когда-то она была гувернанткой у одной знатной леди, которая занимает сейчас видное положение. Эта леди просит допустить старуху опять в читальный зал… Видно, придется разрешить.
Действительно, дня через два после этого разговора старая француженка снова появилась на своем месте, и я опять видел знакомую фигурку с зажмуренными глазами и открытой нотной тетрадью в руках.
Прошло около года. Как-то я пришел в читальный зал позже обыкновенного. Знакомый служащий, увидев меня, прямо ринулся к моему столу и в тоне сдержанного возбуждения полушепотом воскликнул:
— Вы знаете старую француженку?
— Конечно, знаю, — отвечал я, — ведь мы с вами не раз о ней говорили… А что?
— Так вот, — с еще большим возбуждением продолжал служащий, — случилось нечто совершенно необычайное… Она умерла…
— Ах, вот что! — с жестом сочувствия откликнулся я.
— Не в этом дело! — все сильнее волнуясь, закончил служащий. — Все мы рано или поздно должны умереть… Нет, вы представьте, что произошло!.. Вы помните, какой ободранкой она всегда ходила, мы даже хотели запретить ей посещение читального зала… Так вот, у этой жалкой старухи после смерти нашли 100 тысяч франков зашитыми в матрац! Каково!
Сто тысяч франков по тем временам составляли крупную сумму: они равнялись почти 4 тыс. фунтов. Одинокая женщина могла безбедно существовать только на одни проценты с этого капитала. А между тем старая француженка прикидывалась нищенкой. Тут несомненно был психоз сродни психозу гоголевского Плюшкина…
Впрочем, эта странная читательница была, конечно, редким (хотя и весьма красочным) исключением.
* * *
И вот теперь, много лет спустя, я вновь стоял на тротуаре Грэт Рассел-стрит, пристально всматриваясь в тяжелую громаду Британского Музея. Нет, в нем ничего не изменилось! Все те же черные камни, все те же античные колонны, все та же лондонская копоть на стенах.
Я медленно прошелся по окрестностям Музея. Вот Бьюри-стрит, вот Музеум-стрит, вот Монтегю-плэс, вот Блумсбюри-сквер. И здесь все по-старому. Те же букинисты с пожелтевшими томами старинных книг на полках. Те же витрины с дешевыми репродукциями картин знаменитых художников. Те же пестрые лавочки со всевозможными сувенирами для иностранцев. Никаких перемен. Как устойчива жизнь в Англии!..
Я взглянул на часы. Приближалось священное время ленча. Куда бы зайти для подкрепления своих сил? Вдруг одна неожиданная мысль мелькнула у меня в голове.
Я сделал несколько поворотов в маленьких улочках, примыкающих к Британскому Музею, и остановился перед небольшим крыльцом. На белой вывеске золотыми буквами было выведено: «Ляйонс и Ко»… Да, это был тот самый дешевый ресторанчик, который я так хорошо знал в годы моей эмиграции. Он был на том же самом месте и выглядел совершенно так же, как тогда.
Я вошел внутрь и огляделся. Все было по-старому: вот тут касса, вот тут стойка с печеньями, а вон там, в углу, столик, за которым в те годы я любил «ленчевать». Он был сейчас как раз свободен, и я опустился на стул возле него. Кругом ели и пили десятки лондонских клерков, приказчиков, стенографисток. Раздавался стук вилок о тарелки. Слышался гул сдержанных голосов.
