— All right![23]. Пропустите пассажира.

Я бережно прячу в карман драгоценную бумажку и судорожно хватаюсь за свои чемоданы…

Затем длинный громыхающий поезд в течение двух часов быстро несет меня из Фокстона в Лондон, упрямо прорезая все более густеющую пелену серо-желтого тумана. Мелькают города, местечки, станции, семафоры, мосты… И вот, наконец, Лондон. Вокзал Чэринг-кросс. Лязг подкатывающего к перрону поезда. Людская суета. Едкая мгла противного тумана.

Меня встречает мой «влиятельный» друг, о котором я так много распространялся в Фокстоне. На нем мятая шляпа и выцветшее пальто. Мы долго обсуждаем, стоит ли брать такси? На подземке было бы дешевле. В конце концов мы все-таки садимся в автомобиль и медленно едем к скромному жилищу моего друга, расположенному в одном из северных предместий Лондона. На душе смутно и тревожно: что-то даст мне Англия? Таков был мой приезд в Лондон в 1912 г,

А вот еще одна яркая картина из тех же дальних лег.

Август 1914 года. Я в Лозанне, в Швейцарии. Я только что попал сюда из Мюнхена, куда вернулся месяца за три перед тем после почти двухлетнего пребывания в Англии. В самый последний момент, когда уже загрохотали пушки первой мировой войны, мне удалось с помощью моих немецких социал-демократических друзей выбраться из Германии и пересечь границу нейтральной Швейцарии.

В моей голове буря и смятение. Социалисты тех лет давно уже предсказывали приближение войны. На своих международных конгрессах они уже не раз обсуждали этот величайшей важности вопрос и принимали по нему важные решения. Суть их сводилась к тому, что пролетариат, а в особенности его социалистический авангард, должен вести непримиримую борьбу против войны и в случае ее возникновения решительно выступить против своих правительств. И все-таки, когда война разразилась, она подействовала на социалистов, как страшное землетрясение. Все сразу смешалось и перепуталось.

Я очень хорошо помню свои переживания в первые педели после начала войны. Я был оглушен и потрясен, почва под моими ногами заколебалась. Сразу рухнули мои привычные взгляды и представления. Я верил в прочность социалистического Интернационала — он рассыпался на моих глазах, как карточный домик. Я верил в революционность германской социал-демократии — она вдруг сомкнулась с бесновато-воинствующим кайзером. Я верил в то, что традиции Коммуны живут во французском социалистическом движении, но в августе 1914 г. французские социалисты, даже старый марксист Гед, повели себя не лучше, чем их немецкие товарищи. Как все это могло случиться и почему?

Я лихорадочно искал ответа на вопрос. Долгими часами я бродил по берегу мирно голубого как всегда Женевского озера и думал, думал, думал без конца… Горячо обсуждал тот же вопрос с товарищами, находившимися в Лозанне я Женеве, но это мало помогало. Все они, как и я, были люди рядовые и все испытывали такие же смятение и разброд[24]. Война спутала и все мои личные планы. Я жил в те годы литературной работой — писал из-за границы корреспонденции в русские газеты и журналы. Такая работа возможна, когда находишься в большой и важной стране, вроде Германии или Англии. Но какие корреспонденции я мог бы посылать из маленькой Швейцарии?

Постепенно в моей душе созревает решение: бежать из Лозанны в Лондон. Там я по крайней мере буду иметь заработок. А сверх того, Лондон — эго большая вышка, с которой легче охватить общую картину разыгрывающейся исторической драмы, легче понять ее сокровенный смысл…

Но как попасть в Англию? Немцы стоят на Марне, и сообщение между Швейцарией и Парижем прервано. Никто не может сказать ничего определенного о каких-либо других маршрутах. В Лозанне и Женеве ходят самые фантастические слухи о том, что сейчас творится во Франции, и каждый человек, с которым я заговариваю о своем намерении пробраться в Лондон, смотрит на меня, как на сумасшедшего. Но я твердо решил, что поеду. И так кик никто не может сообщить мне ничего разумного о внутреннем положении во Франции, я начинаю возлагать свои надежды на собственный здравый смысл и на элементарную логику вещей.

Я рассуждаю так: чем ближе к линии фронта, том больше должна быть нарушена нормальная жизнь страны, в том числе и нормальное функционирование транспорта. Наоборот, чем дальше от линии фронта, тем меньше должно быть расстройство нормальной жизни страны, в том числе и нормального функционирования транспорта. Отталкиваясь от этой исходной точки, я решаю избрать дли своего пути через Францию возможно более западный маршрут и после тщательного изучения географических карт и железнодорожных расписаний намечаю узловые пункты моего следования: Женева — Лион — Роанн — Мулэн — Бурж — Тур — Леман — Ренн — Сен-Мало. Мобилизовав все свои денежные ресурсы, с маленьким чемоданчиком в руках, в одно ясное августовское утро я покидаю Лозанну и, провожаемый добрыми пожеланиями друзей и товарищей трогаюсь в путь.

До Лиона все идет сравнительно гладко. Но дальше начинаются трудности. Дороги заняты перевозкой войск. Станции забиты людьми и составами. Все ранее существовавшие расписания сломаны. Нормального движения поездов нет. Прямое сообщение прекратилось. Через каждую сотню километров пересадка. Часами приходится ждать подачи паровозов. Продуктов в буфетах нет. Спать на остановках негде, ибо все помещения вокзалов и все отели и городах до отказу переполнены военными. Наш поезд то и дело останавливается среди чистого поля и подолгу ждет каких-то таинственных сигналов, прежде чем двинуться вперед. Повсюду атмосфера великого бедствия и сверхчеловеческого напряжения. В течение целой педели я медленно двигаюсь по своему маршруту. Но все-таки двигаюсь. Наконец, на седьмой день рано утром убогий провинциальный «Максим» доставляет меня в Сен-Мало. Это уже берег Ламанша. Здесь я должен сесть на пароход, который доставит меня в Саутгемптон, в Англию. Справляюсь по приезде о расписании: оказывается, только вчера ушел такой пароход и следующий очередной рейс будет лишь через два дня. Приходится застрять в атом небольшом рыбачьем городке, но делать нечего. Устраиваюсь в дешевом, потемневшем от времени отельчике, больше похожем на захудалый постоялый двор. Предвкушаю 48 часов скуки.

Но нет, судьба милостива ко мне! Хозяин отеля, старый живописный бретонец с конной грязных седых волос, оказывается изумительным рассказчиком. В молодые годы он был рыбаком, занимался контрабандой, и в памяти его застряли сотни самых удивительных историй о море, о контрабандистах, о пиратах, ибо в более отдаленные времена Сен-Мало был знаменитым разбойничьим гнездом. Трудно сказать, что в рассказах старого бретонца правда, что ложь, что игра воображения, но все так интересно, так увлекательно, что его можно слушать часами не уставая. И я слушаю.

Есть еще одна причина, почему мне здесь не скучно. Уже через полчаса после моего приезда живописный хозяин вдруг спросил:

— А могилу Шатобриана вы видели?

— Шатобриана? — с недоумением переспросил я.

— Да, да, Шатобриана! — откликнулся старик… Непременно сходите на его могилу!

Имя Шатобриана, одного из классиков французской литературы, известно мне с детства.

И вот теперь оказывается, что я нахожусь в городе, где он похоронен! Впрочем, нет, я выразился не совсем точно: Шатобриан похоронен не в городе, а в море.

Высокий угрюмый утес вырвался далеко в океан. Вокруг него всегда свистят ветры и пенятся бешеные волны. Точно дикие чудовища, они прыгают вверх, лижут его голые отвесы и, не доплеснув до вершины, в бессильной ярости падают вниз. С берегом утёс связан длинной и узкой каменной грядой. Во время прилива эта гряда уходит под воду, тогда высокий угрюмый утес превращается в крохотный скалистый островок. Как одинокий часовой, он сторожит вход в гавань Сен-Мало.

На самой вершине утеса похоронен Шатобриан. Его останки скрыты в каменной груди скалы. А снаружи над ними возвышается железная решетка, обглоданная временем и непогодой, да высокий черный крест, на котором можно прочитать: