Начало октября 1913 г.

Шеффилд — крупный промышленный центр, но он сильно отличается от Бэрнли.

Во-первых, Шеффилд гораздо больше: в Бэрнли 100 тыс. жителей, а в Шеффилде почти полмиллиона.

Во-вторых — и это еще важнее — в Бэрнли царство текстиля, в Шеффилде же царство металла.

Отсюда целый ряд последствий и различий.

Внешне Шеффилд очень импозантен. Он расположен на красивых холмах. Через него протекает небольшая река с разветвленной сетью живописных притоков. Река носит название Дон. В городе имеется немало достопримечательностей: старинная церковь св. Петра, построенная шесть веков назад; королевский театр, открытый в конце XVIII столетия; библиотека, насчитывающая полтораста лет существования; муниципалитет в стиле Ренессанса; хлебная биржа; музей имени Рэскина; наконец, знаменитый «Ножовый зал», в котором сходятся все нити главной индустрии Шеффилда. Все выглядело бы прекрасно и почти идиллически, если бы не эти десятки высоких дымящихся труб, если бы не это черное облако копоти, вечно висящее над городом и отравляющее его атмосферу.

Устроился я в Шеффилде не так удачно, как в Бэрнли: здесь у меня не оказалось личных знакомых. Живу в маленькой дешевой гостинице, питаюсь в скромных рабочих тавернах. Однако интересного и поучительного тут очень много, и прежде всего, знаменитая шеффилдская промышленность.

По преданию, металл плавили в этих местах уже во времена римлян, т. е. почти две тысячи лет назад. По истории — достоверной истории — Шеффилд в XIV в. славился своим производством ножей. И уже совершенно точно известно, что в 1624 г. тут возникла могущественная «Компания ножевщиков», которая в дальнейшем широко развернула эту специфическую отрасль индустрии и создала городу его мировую репутацию. Впрочем, сейчас промышленность Шеффилда далеко перешагнула за свои традиционные рамки. Сейчас в Шеффилде производятся не только ножи, но и пилы, серпы, лопаты, хирургические инструменты, математические приборы, машины. Да, самые разнообразные машины! К началу XX в. Шеффилд превратился в один из крупнейших центров металлической промышленности Англии с десятками заводов и огромной армией рабочих по металлу.

Я посетил несколько фирм, занятых производством ножей, побывал на нескольких машиностроительных заводах, беседовал с инженерами, мастерами, рабочими. Потом я свел знакомство с местными лидерами тред-юнионов (письмо Мидлтона помогло) и раза три присутствовал на профсоюзных собраниях. Все было очень поучительно и интересно. Однако самое поучительное и интересное случилось со мной вчера. И, как это часто бывает, пришло оно не в ярких одеждах необыкновенного, а в обстановке самой обыденной, будничной прозы, почти случайно…

Вчера вечером я попал на очередное заседание районного отделения местной профессиональной организации металлистов. В течение нескольких предшествующих дней я довольно близко познакомился с секретарем этого отделения Тэрнером — рабочим с одного из шеффилдских машиностроительных заводов. Тэрнер человек интересный. Ему лет 30 от роду, он интеллигентен и сообразителен, хорошо говорит и даже читает книжки по вопросам экономики и социализма — явление не слишком-то распространенное среди английских, тред-юнионистов. Накануне Тэрнер мне сказал:

— Приходите завтра на собрание отделения, посмотрите как мы ведем свои текущие дела.

Я пришел, рассчитывая посмотреть рутину, а увидел… Впрочем, лучше расскажу по порядку.

Сначала все было очень обыкновенно. Собрание происходило в задней комнате одного из шеффилдских «паблик баров». Присутствовало человек 25-30. Порядок дня не содержал ничего сенсационного. Тэрнер прочитал краткий протокол предыдущего заседания, который был утвержден без прений и поправок. Потом Тэрнер сделал сообщение о поступлении взносов за прошлый месяц, пожаловался на неаккуратность некоторых членов и предложил меры для устранения этих непорядков. После краткой дискуссии собрание одобрило предложения секретаря. Затем обсудили еще несколько мелких вопросов — о выдаче пособия одному заболевшему товарищу, об отсутствии предохранителей на двух станках в небольшой механической мастерской, о невыплате сверхурочных десятку рабочих, и еще что-то в этом роде. В течение 40 минут вся программа заседания была исчерпана, и люди стали расходиться по домам. Осталось семь-восемь человек, которым, видимо, хотелось немного посидеть и поболтать с товарищами. Они заказали себе по дополнительной кружке пива, придвинулись ближе к Тэрнеру, и вот тут-то и началось самое интересное, то, что подобно вспышке молнии, внезапно осветило передо мной еще одну важную черту английского рабочего.

После того, как все в молчании наполовину опорожнили свои кружки, какой-то молодой парень с рыжими вихрами спросил Тэрнера:

— Ну, когда же начнем бастовать?

— Еще не пришло время, Джим, — хладнокровно ответил Тэрнер.

— Что значит не пришло время? — вдруг загорячился рыжий. — Вы, в комитете, всегда готовы подождать, да посмотреть. Нот у вас смелости… А по-моему, так нечего откладывать… Вот заявим завтра хозяину, что не будем работать, пока не накинет на расценку 10% и дело с концом!

Все сразу насторожились. Чувствовалось, что слова вихрастого парня задели каждого за живое, и некоторые из сидевших за столом рабочих проговорили несколько неопределенно:

— Оно, конечно, того… Надо бы… Пора прибавить…

Впечатление было такое, что рабочим и хочется согласиться с Джимом и вместе с тем они не решаются это твердо сказать. Все вопросительно поглядели на секретаря, ожидая от него руководящего разъяснения. Тэрнер раза два пыхнул своей трубкой и затем снова авторитетно заявил:

— А я говорю, еще не пришло время.

— Да почему не пришло? — вдруг взорвался Джим. — По-моему, пришло и даже очень пришло!

— Нет, пе пришло! — еще авторитетнее произнес Тэрнер. — Надо подождать месяц-другой!

И взяв слово с товарищей, что они будут держать язык за зубами, Тэрнер начал объяснять. Оказалось, хозяин того завода, на котором работали и Тэрнер, и рыжий парень, и большинство сидевших за столом, как раз теперь вел переговоры о получении большого заказа на постройку машин для Индии. Через знакомую канцеляристку в правлении завода Тэрнер следил за ходом переговоров. Они шли для фирмы хорошо, но еще не были закончены. Подписание контракта ожидалось примерно через месяц.

— Вы понимаете? — с загоревшимися глазами говорил Тэрнер. — Если мы забастуем сейчас, наш хозяин может потерять индийский заказ; он сильно обозлится, да и прибыли его сократятся… Получить прибавку нам не удастся. А если подождать 2-3 месяца хозяин подпишет контракт, будет связан сроками поставки… Не поставишь в срок, плати неустойку… Ну, и насчет прибылей у него будет лучше… Вот тогда и есть самый момент бастовать… Стало быть, пока надо потерпеть.

Слова Тэрнера произвели на рабочих впечатление. Настроение за столом резко изменилось. Со всех сторон послышалось:

— Ну, это иное дело… Само собой, надо подождать… Торопиться ни к чему…

Даже вихрастый Джим как-то присмирел и больше не решался обвинять комитет в трусости.

Разговор сразу перешел на Индию. Двое из присутствующих раньше работали в Бомбее и Калькутте и стали делиться своими воспоминаниями. Они рассказывали о стране, о народе, об условиях жизни и труда в этой величайшей колонии Великобритании. Было очень интересно. Но, что меня страшно поразило и шокировало, — так это их отношение к индийцам. Чувствовалось, что они смотрят на них свысока, почти с презрением, как на представителей низшей расы. Даже когда речь шла об индийцах — рабочих на той же текстильной фабрике, на которой один из рассказчиков прослужил несколько лет в качестве монтера, я не мог открыть в ого словах никаких следов, казалось бы, столь естественной классовой солидарности. А ведь передо мной сидел настоящий английский рабочий, с мозолистыми руками и фабричной копотью на лицо. Закончил он свое повествование так:

— Эти индийцы только сбивают заработную плату.

Другой рассказчик, работавший четыре года в Калькутте на железной дороге, долго распространялся о том, что у всех европейцев, проживающих в Индии, есть так называемое «colour feeling» (буквально «чувство цвета»), т. е. органическое отвращение к людям с черным или коричневым цветом кожи. Он с убеждением восклицал:

— Тут уж ничего не поделаешь… Это от бога!

Я был глубоко возмущен и стал возражать, но чувствовал, что слова мои падают на каменистую почву.

Потом разговор перешел на другие темы. Вихрастый Джим, требовавший немедленной забастовки, стукнул кружкой по столу и воскликнул:

— Уеду я в Австралию! …Мой старший брат уже давно работает в Сиднее, зовет к себе… Пишет, заработки в Австралии хорошие, рабочий день 8 часов… Вот весна придет, тронусь…

— Да, тебе хорошо, — откликнулся пожилой рабочий с сединой в волосах. — Молод, не женат… Легко подняться… Я тоже не прочь бы куда-нибудь уехать… Хоть бы в Канаду, у меня там есть родственники,.. Да, вишь ты, семья, жена, трое детей… Подумать надо… Одна дорога чего стоит!

Вопрос о переселении «за море» сразу внес оживление в сидевшую за столом компанию. Не все собирались переселяться, но все с увлечением говорили на эту тему. Обменивались мнениями о сравнительных преимуществах той или иной колонии. Говорили, где климат лучше, где хуже, где заработки выше, где ниже, где работу получить легче, где труднее. При этом выяснилось, что по крайней мере у трех четвертей присутствующих были родственники где-либо за океаном: в Южной Африке, в Малайе, в Новой Зеландии, на Золотом берегу, на Багамских островах. Везде они работали или служили, занимали привилегированное положение по отношению к местному населению, везде играли роль винтиков огромной административной и экономической машины империи…

Мне невольно вспомнились слова Энгельса о том, что квалифицированная верхушка английского пролетариата тоже получает выгоды от эксплуатации колоний. Правда, ей достаются лишь крохи со стола буржуазии, но это не проходит бесследно: даже крохи могут отравлять…[92].

Я испытывал чувство странного раздвоения. Передо мной за этим простым деревянным столом сидели живые английские рабочие, которые пили пиво, курили трубки и неторопливо перекидывались самыми обыкновенными человеческими словами. И вместе с тем, когда я глубже вдумывался в смысл их речей, они как-то невольно теряли для меня свою физическую реальность и превращались в овеществленные иллюстрации к теоретическим положениям Энгельса: ведь то, что я только что слышал, — и расчеты Тэрнера добиться повышения заработной платы в связи с получением его фирмой заказа из Индии, и намерения некоторых из его товарищей переселиться в колонии, — что все это было, как не использование английскими рабочими имперских возможностей? Объективный смысл всего этого сводился к «подкармливанию» верхних слоев пролетариата британской буржуазией…

И, наконец, еще одно последнее впечатление.

Сегодня я зашел к кассиру местного союза печатников. Он очень культурный человек, много читает и любит философствовать на различные высокие темы. На днях он поставил меня в крайне затруднительное положение, спросив, что я думаю о сравнительных достоинствах баптизма и веслеянства[93].

У него милая молодая жена и дочка лет восьми, в которой он души не чает. Мы сидели и пили чай, а Джесси (так зовут девочку) играла около меня. Я погладил Джесси по русой, немного кудрявой головке и, желая похвалить ее, сказал:

— Ты совсем, как русская девочка.

Боже! Что вдруг сделалось с моей Джесси! Личико ее страшно покраснело, на глазах блеснули слезинки и, вся вытянувшись, надменно задрав свой маленький детский носик, она топнула ножкой и неожиданно выпалила:

— I am proud to be British! (Я горжусь тем, что я британка!)

В первый момент я не мог прийти в себя от изумления. Но потом вспомнил вчерашнее собрание, и все стало ясно.

Да, империализм — религия не одной только английской буржуазии. Его яд иногда просачивается и в рабочие головы.