— Такое собрание и поучительно, и может доставить удовольствие.
— Да-да.
Пожилая пара медленно взбиралась по лестнице.
— А что они выставляют в Кунстхалле картины из Сан-Паулу, поразительно! Чего стоит одна только транспортировка через океан! И как вообще в Бразилию попали Рафаэль и Гольбейн? Мы даже не знали, что там кто-то собирает картины. Больше всего меня растрогал школьник Ван Гога. Малыша хочется прижать к груди, чтобы он не смотрел с таким ужасом в пустоту. Эту выставку люди будут брать штурмом.
— Хотелось бы, чтобы искусства остановили зло.
— Об этом ты очень удачно сказала, когда мы осматривали выставку.
Муж и жена останавливаются на ступеньках.
— После интервью ты должен пополоскать горло и хотя бы ненадолго прилечь.
Он кивает. У Кати Манн опухли лодыжки. Предусмотренное программой посещение музеев, как и следовало ожидать, утомило обоих. Но бодрящие новые впечатления пока еще уравновешивают упадок сил. А легкое платье из тафты и светлый летний костюм оказались терпимыми даже при такой жаре.
— Вы позволите проводить вас в гостиную?
После того как господин Зимер, сидевший за стойкой рецепции, быстро поднялся по лестнице, поклонился и одновременно шагнул на следующую ступеньку, супруги Манн тоже решились продолжить движение.
— Кюкебейн?
— Она из «Любекских новостей».
— А теперь ее занесло в Дюссельдорф, — вздохнул писатель.
— Почему бы и нет? Жители Любека, видно, решили заранее подготовиться к церемонии предоставления тебе почетного гражданства.
— Эта дама уже появилась? — спрашивает Катя Манн.
— Ей пришлось много раз нажимать на звонок, пока ее наконец не послали сюда, наверх. — Служащий отеля, кашлянув, оглядывается.
Чтобы журналисты не слишком расслаблялись, попав в приватные апартаменты, и чтобы им не взбрело на ум прихватить какой-нибудь предмет на память (в Кливленде, например, у Томаса Манна пропал очешник) — и вообще, чтобы встреча проходила по-деловому, — на сей раз было решено, что она состоится на нейтральной территории.
Оскар Зимер открывает дверь в «Гостиную Веллема» и пропускает гостей вперед. В Соединенных Штатах чаевые при такой оказии были бы обязательны, здесь же жена знаменитого писателя ограничивается благодарным кивком. В комнате, залитой теплым, мягким, профильтрованным через тюлевые гардины светом, супруги занимают места на стульях, на которых им уже довелось сидеть вчера, в вестибюле. Новоготические, выточенные на токарном станке предметы мебели — с крутыми спинками и такими подлокотниками, между которыми могли бы хорошо себя чувствовать разве что испанские инквизиторы в момент оглашения приговора.
Катя Манн откашливается, ее супруг тоже.
— Максимум пятнадцать минут.
— Да уж, никак не дольше.
Благодатная тишина наполняет комнату-кишку. Но она тут не очень к месту. Где же эта любекская журналистка, которая звонила с каждой железнодорожной станции, умоляя назначить ей время для интервью? Катя Манн смотрит на часы и наливает в стакан воду. От охлажденной минералки ей становится легче.
— Будешь читать отрывок о цирке?
— Скорее тот, где Круль приходит к мадам Гупфле.
— Как хочешь, — уступила она, — скоро мы поедем домой.
Каждый из них уже бросил нетерпеливый взгляд на дверь.
— Обязательно ли было приглашать старых Хойзеров?
— Ах, Томми! — Она прикоснулась к его руке. — Я и Бертраму послала телеграмму. Ты должен с ним помириться. Он живет всего в нескольких километрах отсюда. Не нужно, покидая этот город, оставлять за спиной больше врагов, чем необходимо.
Томас Манн будто окаменел.
— Он исключил из списка книг, подлежащих сожжению, твои.
— И за это я должен быть благодарен?
— Нет, — говорит Катя Манн (поворачивая голову в профиль) мужу, сидящему рядом с ней. — Но я знаю, ты сам страдаешь от собственной непримиримости. Просто подай Бертраму руку… Скажи: «Я хочу думать о хорошем, больше не вспоминать плохое. Ваши советы я когда-то очень ценил, о последующей же вашей деятельности пусть судят потомки». Ему и так не то совсем отказали в пенсии, не то сократили ее… А после ты сразу займешься другими гостями.
— Думаешь, он этим удовлетворится?
— Ему придется. — Она тяжело вздохнула. — Да, Хойзеры тоже будут, — продолжила почти шепотом. — В крайнем случае мы скажем, что ты нездоров, и тебя заменят Эри и Голо.
Он смущенно взглянул на нее:
— Я никогда не уклоняюсь, Катя. Ты же знаешь.
— Посмотрим, — прошептала она. — Вечер будет нелегким.
— Бертрам, Хойзеры… — с этим я как-нибудь справлюсь.
— Интересное семейство, — заметила она, непривычно запинаясь (может, после подъема по лестнице). — И не такое уж маленькое.
Томас Манн, махнув рукой, прервал ее дальнейшие пояснения. Беззвучно забарабанил пальцами по локотнику. Неслыханно, что провинциальная журналистка заставляет нобелевского лауреата ждать ее в сумеречной комнате-кишке. Уже хотя бы во имя искусства — из уважения к нему — нужно прервать бессмысленное ожидание и отодвинуть встречу на неопределенный срок. Томас Манн поднялся, бросил взгляд в окно, у его супруги тем временем вырвалось неопределенное «Ааах». Он обернулся, но ничего не увидел, кроме красного, чего-то красного на полу, над полом, кроме какой-то проворной клецки, шаровой молнии, которая приближалась: красные туфли, блестят, волосы сверкают той же краской, костюм цвета огненной лилии, ноги как сабли — слава богу, не в красных чулках.
— Томми! — донеслось до него.
— Фельетон с балтийского побережья! — услышал он. — «Любекские новости»: часто ругаемые, много читаемые… по крайней мере, там, где они продаются. Пардон, я не опоздала. Наоборот, пришла слишком рано. А теперь, по видимости, все-таки припозднилась. Кюкебейн, Гудрун. О, какое счастье, какая неслыханная честь. Томас Манн! Готов дать интервью. Коллеги, родившиеся позднее, будут завидовать. Я вправе задавать ему вопросы. Я! Он, возможно, ответит… И рядом — царственная супруга. Ох, мое паломничество уже вознаграждено. Я вижу вас. Дышу одним воздухом с вами. Могла бы дотронуться до ваших шнурков, Томас Манн. И сверх того — египетская царица нашего времени. Из мусического дома Прингсхаймов. Кого только эти двое ни видели, с кем ни говорили! С Альфредом Дёблином и Густавом Малером, Гофмансталем и Рихардом Штраусом, с Густавом Штреземаном{443}? с президентами и с самим Папой… Вы чувствуете себя как дома во всем мире, и весь мир чувствует себя как дома в вас; о да, великий Манн, вы вечно новы, как Гёте! Находясь рядом с вами, буквально чувствуешь свою принадлежность к кругу земель… я имею в виду его цивилизованную часть, со всеми сокровищами. Я постараюсь умерить свой пыл, ведь я всего лишь Гудрун Кюкебейн, которая в родном городе — или в том, что от него осталось, — вскочила в поезд, чтобы немногими строчками интервью настроить ваших соотечественников (или, точнее, бывших соотечественников) на посвященную вам торжественную церемонию, которая состоится в следующем году. Томас Манн, из-за вас я совсем потеряла голову, что нехорошо для столь краткого разговора. Вам, вашей славе суждена более долгая жизнь, чем патрицианским домам на Менгштрассе{444}, которые, между прочим, там больше и не стоят. — Однако я уже взяла себя в руки. Вы скажете: какая избыточность чувств! Но разве не часто бывает человек слишком трезвым и прозаичным? Жизнь нуждается в загородных прогулках — вылазках в область безумных сумасбродств и приятной фантастики. Иначе мы все впали бы в уныние, уподобились бы шарикам в шарикоподшипнике. Это было бы нехорошо. Одним словом, я здесь.
Она была здесь. Несомненно. Шарик. В чем-то таком… Катя и Томас Манн, хотя оба повидали мир, сейчас с трудом скрывали страх и изумление. Карлица. Выходит, фельетоны для Любека сочиняет карлица. Неудивительно, что служащий на рецепции заметил ее только после многократного нажатия звонка. Хотя, по крайней мере, высокая прическа из химически завитых волос, цвета рубина, наверное, возвышалась над краем стойки и должна была бы броситься ему в глаза… Фрау (или фройляйн?) Кюкебейн воспользовалась перекладиной для ног на третьем готическом троне как ступенькой лестницы — и, взгромоздившись на сиденье, оказалась напротив прославленной пары. Из-за жары на лбу у нее выступили капельки пота, пудра слегка гранулировалась, а толстый слой помады, наверное, с самого начала влажно поблескивал.
