— Вот как?

— Правда, некоторые господа просят — хотя это, собственно, не входит в мои обязанности и я всякий раз не без робости покидаю свой пост, — чтобы я отнес в их номер багаж…

— То, что вы пренебрегаете обязанностями лифтера «не без робости», лишь частично говорит в вашу пользу.

— Я вынужденно иду навстречу настойчивым пожеланиям…

— Говорите нормально!

— Вы ждете нормальной речи от полу-эльзасца?… Хоть я и стараюсь оказывать помощь с быстротой ветра, особенно дамам, этим представительницам слабого пола: не только заношу чемоданы к ним в номер, но и… мне уже приходилось раз или два развешивать в шкафу их платья, даже убирать в комод более деликатные вещи, белье…

— Чем вы вообще занимаетесь в этом доме? Вы ведь не девушка для всех видов услуг?

— Нет, но порой… юноша для того же самого.

— Простите? — Мерк, в данный момент не вполне владеющий собой, сам не заметил, как это чудо усердия проникло в его кабинет. — Вы, мой юный друг… я хотел сказать, молодой человек, в качестве предлога для своего вторжения сослались…

— Если не ошибаюсь, вы ведь сами пригласили меня войти?

— …сослались на родство со мной. Но это чудовищная ложь. Дю Плесси и некая уроженка Эльзаса… ничего подобного в моей семье нет.

— Вы уверены, господин генеральный директор?

— Абсолютно, — сказал Мерк. И задумался.

— Ночи наших предков, глубокоуважаемый господин генеральный директор, — это сумятица военных будней: захватчики здесь, оккупанты там… Европа, особенно области вдоль берегов Рейна, — это всевозможные комбинации тетушек и дядюшек, сочетание любовных прыжков в сторону и ложных шагов. Высший пилотаж атлетики, если подумать. Кто же при такой неразберихе может с чистой совестью утверждать, что не столкнется когда-нибудь лицом к лицу — внезапно и ни о чем не подозревая — с собственной плотью и кровью? Порой все это смахивает на какофонию, как какая-нибудь новейшая симфония, но и она при ближайшем рассмотрении оказывается внутренне упорядоченной.

— Что? — Испытывая еще большее замешательство, даже шок, природу которого он в данный момент не мог бы определить, Клеменс Мерк прикрыл изнутри дверь кабинета, тогда как раненая Безенфельдт, охваченная сходными чувствами, уже, дабы удовлетворить свое любопытство, поднималась со стула.

— Но я имел в виду более глубокое родство, господин генеральный директор, когда просил о встрече с вами.

— Еще более глубокое? — Мерк смерил взглядом этого служащего, который, правда, стоял как положено, чуть ли не прижимая руки к золотым выпушкам на брюках, но все равно от него исходило что-то порочное… Он, видите ли, укладывал в ящики комода белье останавливающихся в отеле дам, а после захода солнца, возможно, разыгрывал роль Париса… за денежное вознаграждение?… Если, конечно, этим дело и ограничивалось. Но чтобы он был родственником! Как такое возможно? Почему, где, если это действительно так? Когда? Плод его собственных счастливых часов в Базеле? Пустой комплимент. С белобрысыми племянницами и племянниками в Маркгреферленде — у всех у них, между прочим, серьезные проблемы с зубами, — этот грешный красавец, сквозь кожу которого просвечивают аристократические голубые прожилки, вообще не имеет ничего общего. Кольцо на пальце, часики с узким золотым браслетом его бы очень украсили. Впрочем, это неважно… Мерк намеренно пытался вызвать в себе неприязнь. Но почему темные глаза так неотрывно смотрят на него, с достоинством и мольбой, — будто он, Мерк, может произнести финальное слово, которое решит судьбу этого юноши, юнца?

— Мой сын? — вырвалось у директора.

Голова лифтера робко поникла.

Мерк, словно в трансе, раскрыл объятия, чтобы прижать к себе это чудо, порожденное его собственными чреслами и какой-то швейцаркой, которую он даже не помнит. Все семейные неприятности… они будут потом.

— Нас связывает родство, и более тесного родства не бывает, господин директор. Родство по призванию.

— Так вы не мой сын?

— Я очень хотел бы им быть.

Мальчик, печально потупившись, смотрел теперь на свои лакированные ботинки.

Клеменс Мерк попытался, посредством энергичного откашливания, вновь овладеть собой, однако недавно выпитое вино затрудняло эту задачу.

— Вы, господин директор… — Казалось, будто мсье Арман хочет преклонить колени, но от этого он все-таки воздержался. — …вы благодаря тяжелой борьбе, благодаря озабоченности делами отеля, которая не покидает вас даже в минуты, свободные от профессиональных обязанностей, благодаря тщательному исполнению долга и осмотрительности, похвалы которой я слышу на Королевской аллее с самого начала, то есть вот уже десять дней, в конце концов стали тем — если мне позволительно так это описать, — что вы собой представляете: скалой в бушующем потоке, поборником гостиничного дела и его покровителем далеко за пределами узко-профессионального круга. И вот к этому покровителю я теперь обращаюсь, чтобы он освободил меня из клетки.

— Встаньте.

— Но я и так стою, господин директор.

— Чего же вы хотите?

— Разве я не изложил это?

— Насколько я понимаю, нет. Вы говорили о диссонирующих симфониях на Рейне и о каких-то дядюшках.

— Подниматься ступень за ступенью, спеша за вами. Вот чего бы хотелось. В молодые годы — а когда же еще? — учиться у образцового наставника. Когда-нибудь, нескоро, иметь право сказать, что мое счастье началось в отеле «Брайденбахер хоф» под патронажем господина доктора Мерка, который прощал мои недостатки — со временем я их сумею преодолеть, — доверял мне ответственные дела и стал отцом моего будущего. Вот в чем заключаются, господин генеральный директор, мои устремления, то бишь мое уже зарождающееся родство с вами. И такая семья по призванию часто соединяет своих членов узами более осчастливливающими и утешительными, нежели узы крови, механически навязываемые судьбой (нередко даже — нежели отношения человека с его женой и ребенком).

Мерк, непонятно почему, закашлялся.

— Ну хорошо. Пусть так. Do you speak English?[91]^{430}

— I certainly do, Sir. Of course, Sir, quite naturally I do. Why shouldn’t I? It’s a very nice and comfortable language^{431}.

— Зачем вы крутите носом в воздухе? Я интересуюсь только, насколько вы владеете языками^{432}. Par la italiano?^{433}

— Ma Signore, che cosa mi domanda? Sono veramente innamorato di questa bellissima lingua, la più bella del mondo.^{434}

— Просто невероятно!

— Una lingua musicale^{435}.

— Только не впадайте в поэзию. Мне от нее становится дурно^{436}. У нас в большом зале во время файф-о-клока иногда выступают поэты, те, у кого есть что надеть. Дамам^{437}…

— Si, si, le donne adorabile, the ladies of Düsseldorf, Mesdames du Rhin, les fleurs du pays…[92]

— …это нравится, но меня стихи в холодный пот вгоняют^{438}.

— Я молчу, Monsieur le directeur[93].

— Как вам и приличествует.

— Уже молчу.

— Дю Плесси? Вы уверены в своем происхождении?

— Насколько это вообще возможно.

— Пусть так. Вы кажетесь смышленым, ловким, и это даже преуменьшение. (Клеменс Мерк ощущал себя Зевсом, а сверх того — странно счастливым.) Вы можете работать в ресторане.