Авраам знал, что ходит перед Богом. Прекрасно. Но такое неопределенное, несколько самонадеянное ощущение собственной избранности должно оставаться личным делом каждого. Жена Потифара просто устраивала вечеринки, но для тогдашнего мира, возможно, это было даже полезнее…
Свет, проникающий через щель, стал более навязчивым.
Ах, пора наконец осторожно ступить в этот день. Ты должен — и для себя, и для вечности — еще многое упорядочить и обдумать. Однако прежде, еще до завтрака, — выкурить первую сигарету «Лоран». Нет, пожалуй, не стоит, как бы тебе ни хотелось… Что же освещает этот дюссельдорфский луч? Вместительный шкаф. Туалетный столик со скамеечкой перед ним. А если приподнять голову с подушки: паркет и ковер. Как положено. Приятная комната. Человек вправе претендовать на комфорт. Заняться ингаляцией перед завтраком, или лучше я подышу бромом потом? Наверное, голос у меня пропал из-за Кёльна, из-за экспериментов со сквозняком в отеле возле собора. Как бы то ни было, я никогда не стану принимать ледяную ванну — в отличие от Эрнста Юнгера, который, едва открыв глаза поутру, сразу в нее запрыгивает. Это, скорее всего, извращенная привычка экс-офицера, так до конца и не излечившегося от ранения в голову. Pour le mérite{376}… Ему — сосульке, ведущей расписанную по минутам жизнь, — может, и удастся прожить сто лет; но у нашего брата, пожелай он принять такую полярную ванну, тут же остановится сердце. И правильно сделает: сердце штука нежная. Что-то в ноге потянуло, щиплет. — Может, это тромбоз? С закупоркой вен имела дело Катя, нередко ее приходилось спасать… Хорошо жить в эпоху некоторого медицинского прогресса. Гарантийный запас на ночной тумбочке! Снотворные таблетки. Уже полвека, каждую ночь, фанодорм — производители давно могли бы выдать мне денежную премию; если же фанодорм не будет правильно усваиваться одряхлевшим организмом, поможет секонал. Он тоже здесь. А в середине комнаты стоит стул. Этой ночью ты опять час или два мучился бессонницей, проворачивал в голове всякие экзистенциальные проблемы, прежде чем окончательно проснулся. Ни одному журналисту нет дела до того, как у писателя покалывает в ногах, как появляются старческие пятна на коже, как что-то сочится из уха, с каким неимоверным трудом дается каждый глоток. До неприятных запахов и спазмов поперечно-ободочной кишки… Перед каждым приемом пищи мне приходится выпивать стакан апельсинового сока с соляной кислотой, это устраняет некоторые неприятности… Лучше поблагодари свой организм за семьдесят девять лет относительно исправной работы. Другим и такого не дано… Сверкнуло стекло очков, лежащих на раскрытой книге. «Жизнь Шиллера» Карлейля{377}. Для большого доклада. Который я прочитаю в мае следующего года — смелый план! — по случаю стопятидесятилетия со дня рождения поэта{378}, которое будет отмечаться его почитателями в Штутгарте. «Слово о Шиллере», так ты назовешь свою речь — потому что не может быть никаких окончательных формулировок, когда речь идет об этом оригинальном гении. Может, ты уже ничего больше не успеешь завершить, кроме этого славословия. Умереть над работой о Шиллере? В сущности, она не стопроцентно уместна — такая финальная связь между мною и пылким идеалистом. «Сладострастие червю»{379}: уже одним этим он отважился на многое! Великодушный, высокого полета человек, пылкий, увлекающий нас за собой, ввысь, — таким был Фридрих Шиллер, таким я и представлю его{380}. Он был истинным другом людей — и кто знает, когда придет другой, подобный ему. Чистосердечная, благородная наивность этого длинноногого, худого человека с юношеским лбом: он пытался любить всех своих современников… любить с душевной щедростью и истинным благородством, увлекая их за собой, к высокому. Он был великим трибуном! Да, но в какой тяжелый час{381} могла вырваться у этого героического шваба драматичная строка: «Против глупости бессильны даже боги»{382}? Об этом его предупреждении я обязательно напомню штутгартской публике, а заодно и федеральному президенту. Я уже, можно сказать, лежу, как и он когда-то, на смертном одре. Кто же, если не я, посмеет сказать такое в лицо общественности — безнаказанно и даже под аплодисменты? Сказать, по сути, вот что: Делайте свое дело как порядочные люди. И тогда все у вас будет хорошо.
Я что же, произнес эти слова вслух?
Значит, какой-то, пусть сиплый, голос все же прорезался. На радость жаждущим послушать меня в Шумановском зале. Можно было бы спокойно остаться дома. Блаженство обыденности!{383} Но они все хотят поглазеть на живой монумент, на то, как губы мои будут произносить: Мой бедный отец был владельцем фирмы «Энгельберт Круль», выпускавшей шипучее вино марки «Лорелея экстра кюве»{384}… Буйство моей поздней фазы: когда я писал это, мне было мучительно трудно выдерживать нужный тон, но попадался ли вам более забавный роман? «Признан негодным. Вы свободны, Круль! Казарма не лечебница! — Слушаюсь, господин лекарь для военных действий»{385}.
Писатель усмехнулся: «Субверсивное словосочетание. — Лекарь для военных действий. — Все равно что сказать: медикус-для-бойни».
К сожалению, у этого бульварного романчика пока что нет подобающего конца, его еще только предстоит дописать. Круль должен попасть в Аргентину и потом в тюрьму. Да, но что будет делать авантюрист в исправительном заведении? Лучше пока об этом не думать, по крайней мере — ранним утром, когда ты так беззащитен…
Тот, кто теперь и вправду катапультировал себя в день, сдвинул перину в сторону и спустил ноги в пижамных штанах на пол. Жуткое ощущение: чувствовать полный упадок сил.
Рейнланд… да все равно. Пусть потомки приводят эту местность в образцовое состояние. Пока что — несмотря на призыв «Спасайте демократию!» и на лозунг «Лорелея экстра кюве для всех» — такая задача наверняка решена лишь частично.
Еще до кислого апельсинового сока: чай, яйцо всмятку (его можно глотать без боязни и без мучений); икра, намазанная на нарезанные по диагонали ломтики белого хлеба, — она тоже ему нравится, и к тому же питательна. Вероятно, две его спутницы, конкурирующие между собой, уже поспешили договориться в дирекции (каждая, со своей стороны, постаралась быть первой: самой заботливой), чтобы ему в номер принесли такой экстра-заказ. Но есть ли в наше время, в Дюссельдорфе, икра? Если нет — ее заменят медом либо сливовым джемом. Или сиропом, в конце концов, которым довольствовались целые поколения…
Он надел очки и огляделся вокруг. Все совсем не так мрачно. Не только из щели, но уже и сквозь занавески на ковер изливается свет — к предметам мебели, к двустворчатой двери, ведущей в гостиную. День (он ведь мужского рода) уже не позволит ни задержать себя, ни прогнать. Твое право, День, ты ведь Вечный{386}. А теперь что-нибудь воодушевляющее! Он мягко ударил себя по шелковисто-полосатому колену. С радостным настроением, если уж не с живительной сигаретой «Лоренс», должен человек, этот гость на земле, приниматься за дневные труды. Продекламировав какой-нибудь стишок из подлинной шкатулки с драгоценностями, из вадемекума, который был рядом всю жизнь и еще никогда не отказывал в помощи, — из моей, может быть, любимейшей книги: Когда дедушка бабушку в жены взял{387}… Как же часто, в кругу друзей — а позже, по большей части, посадив рядом с собой на ручку кресла своего сказочного внука Фридо, — он зачитывал что-нибудь вслух из этого славного собрания старонемецких баллад и песен, в Пальмовой стране на берегу Мирного океана; и Томас Манн, сидя на краю кровати, воздел указательный палец, будто требуя от слушателей внимания, и усмехнулся в затененной шторами комнате:
