И вот теперь он сидит здесь, снова со словами и фантазиями Томаса Манна, который, уже будучи старым человеком, выбрал для придуманной им истории именно рейнские декорации. Клаусу Хойзеру стало не по себе. Неужели Томас Манн обхватил руками, как глобус, всю его жизнь? Чепуха. Этот знаменитый человек не расставлял ему никаких ловушек, да и сам он, Клаус, пережил еще много чего.
— Что там происходит? — спрашивает Анвар, который еще на Суматре узнал, что Клаус когда-то поддерживал доверительные отношения с неким человеком, которого можно считать Буддой западного мира.
— Жуткая история, — поворачивается к нему Клаус Хойзер. — Розалия фон Тюммлер, главная героиня, — пожилая вдова. Она очень печалится, потому что — как у любой женщины в этом возрасте — ее месячные…
— Мм?
— …ее кровотечения прекратились. А значит, она уже увядает и уподобляется мертвым, так ей кажется.
— Нехорошо, — высказывает свое мнение индонезиец.
— Для сына, чтобы обучить его английскому языку, она нанимает молодого американца, Кена Китона. — Клаус продолжает пересказывать содержание новеллы. — Кен Китон — симпатичный молодой человек… — За неимением подходящих закладок Клаус зажал между страницами несколько сигарет. — Превосходно сложенный, что угадывалось, несмотря на широкую, свободную одежду, он был крепок, длинноног, узкобедр. Руки у него тоже были красивые, на левой он носил довольно безвкусное кольцо{141}.
— Она влюбляться в американца?
— Конечно.
— Go on[28].
— Ее дочь Анна, умная хромоножка… — у него вечно идет речь о каких-то физических изъянах. Но из-за своего изъяна, из-за того, что для них невозможен образ жизни вполне здоровых, такие люди как раз и становятся умнее.
— Много цены.
— Так вот: не по годам умная Анна не хочет, чтобы ее мать влюбилась. Это было бы неприлично для пожилой дамы. Однако Розалия сходит с ума по Кену: Может быть, я просто распутная старуха? — думает она. — Нет, только не распутная, не бесстыдная! Ведь я стыжусь его, стыжусь его молодости, не знаю, как вести себя с ним, как смотреть ему в глаза, в эти ясные, приветливые, мальчишеские глаза… И все же он, он сам, не подозревая ни о чем, «исхлестал», «приперчил», избил меня своей «розгой жизни»… — есть у нас такой весенний обычай. — Теперь, при одной мысли о ее жгучем, возбуждающем прикосновении, бесстыдное наслаждение затопляет, захлестывает самые сокровенные тайники моего существа{142}.
— Пу, драма, — констатировал Анвар, сумевший уловить смысл этого внезапного извержения любовного чувства.
— Розалия становится все более одержимой, свежей в своих чувствах, безудержной. Она дергает Кена за ухо, устраивает вместе с ним водную прогулку по Рейну, они гуляют по парку, где Китон у нее на глазах гарцует на каменном льве. Но главное: будто в силу биологического чуда, у Розали возвращаются месячные. Она опять способна к деторождению.
Анвар явно озадачен услышанным.
— Ее счастью, ее любви уже ничто не препятствует. Ведь Кен находит внезапно расцветшую даму очень милой. Розалия ставит на место свою строгую дочь, у которой ум заменил все чувства: Разве счастье — болезнь или легкомыслие? Нет, это — просто жизнь, жизнь с ее радостями и горестями. А жизнь — всегда надежда, безотчетная надежда, о которой я не умею дать точные сведения твоему разуму{143}.
— Всегда надежда, да. Значит, все-таки всё хорошо.
— Нет. Благодаря любви, надежде Розалия чувствует себя помолодевшей и счастливой. Она открыла для себя исходящий от жизни дурман, делается все смелее и даже подумывает о том, чтобы уехать с Кеном в другую страну. — Пальцы Клауса перебирают страницы. — Но она Обманутая — так называется рассказ, — ее обманула беспощадная Природа: не способность к деторождению вернулась к ней — кровотечения были вызваны раковыми метастазами. Она больше не увидит Кена, она умрет. Черный лебедь, который плавал по пруду, предсказал ей это. Но отчаялась ли она? Не хочется уходить туда, — так прощается она с дочерью, — от вас, от жизни и весны. Но разве без смерти была бы весна? Смерть — великая спутница жизни, и если ко мне она явилась в облике воскресшей молодости и любви, это не было ложью, а было благоволением и милостью. — И Клаус прочитал заключительные строчки: Розали скончалась мирно, оплакиваемая всеми, кто ее знал{144}.
Анвар теперь встал, приблизился и через плечо Клауса бросил взгляд на напечатанные страницы. Он обхватил плечи друга и сжал их:
— Так печально. Мудрость старости? Но она любила.
— Именно; в том-то, наверное, и суть. В его книгах всегда идет речь о смерти.
— Да, — сказал Анвар. — Бегство от жизни? Или, — он задумался, — вроде: ценность жизни перед смертью. Твой писатель.
— Ну, не только мой.
— Ты Кен Китон.
— Полная чепуха! Он блондин и американец.
— Но Дюссельдорф и профессор Академии художеств… Я не хочу читать «Обманутая». Очень грустно для путешествия.
— Но она благодарна за свою жизнь. И Господа Бога, который всех примирил бы, в этой истории нет.
— Нет так нет, — проговорил Анвар и поцеловал Клаусовы волосы, пахнущие азиатским маслом.
— Он пишет, вместо того чтобы жить, как другие. В Швейцарии.
Анвар отнесся к услышанному скептически:
— Много десятилетий — много событий. Навести его. Я вместе: волнительно.
— Что я ему скажу? — Клаус заглянул в склонившееся над ним лицо. — Добрый день. Я тот самый Клаус с пляжа, а сейчас я приехал из Шанхая. Что я вам сделал? Почему после восемнадцати лет, проведенных на чужбине, я первым делом купил себе написанную вами книгу?
— Вы пара.
— Речь идет об искусстве.
— Захватывающе.
— В Мербуш мы поедем завтра. А сегодня вечером я покажу тебе старые пивные.
— Хорошо. Попойка. Тоже приятно, — признал Анвар. — Но сперва поспать. — Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — В Швейцарию нет? Гораздо ближе, чем Пекин от Янцзы.
— В другой раз.
— Он старый. Может, много сказать.
— Или ничего. Это не был девчоночий роман.
Клаус задумался о той мюнхенской неделе, теперь лишь скудно прикрытой туманом времени. Ты ли для меня это? Настойчивый вопрос, повторенный дважды. В театре, перед многочисленной публикой. Неужели он, в своем раннем облике, любим до сих пор?
В тишине мансардного этажа, где постояльцев не так уж много, внимание привлекал каждый звук, каждый треск потолочных балок, вызванный августовским солнцем. Вот открыли или закрыли какой-то номер. Где-то разбился стакан или тарелка. И уже много раз слышались медленные шаги в коридоре, шарканье; даже казалось порой, будто кто-то скребет по стене и дверям. Сперва Анвар выглянул через дверную щель и разглядел — со спины — фигуру в плаще и берете, которая как-то нерешительно, пошатываясь, удалялась. Чуть позже Клауса Хойзера смутили другие шумы: у него возникло ощущение, что его подслушивают, чуть ли не шпионят за ним. Сухопарый персонаж в берете — тот, что пробирался по коридору, — казалось, внезапно ускорил шаг и скрылся. Теперь слышались лишь приглушенная болтовня и хихиканье двух девчонок, строивших планы относительно «колеса обозрения». Анвар размышлял, не принять ли ему душ, Клаус по-прежнему держал в руках «Обманутую», но сам задумчиво пялился в небо за окном. Рейнские облака проплывали мимо; летней духоты, обычной для родного города, он — после стольких лет, проведенных во влажных тропиках — не чувствовал. Но все равно тосковал, как во времена юности, по грозе, которая с треском и молниями обрушилась бы на Дюссельдорф. За ней, конечно, не последуют месяцы муссонных дождей, но зато воздух быстро освежится. Наверное, безусловной родины для него уже не существует. Он посмотрел на гамаши Анвара (которые всегда остаются удивительно белыми), лежащие на комоде. Там же, на мраморной плите комода, — бесполезный тазик для умывания и пестрый кувшин, напоминающие о прежнем распорядке жизни. То и другое — при ближайшей попытке модернизации — выкинут. Или эти сосуды уже и сейчас оставлены здесь лишь как элементы декора? Обои здесь тоже словно из антикварного магазина: зеленоватые, в полоску, с декоративным шнуром. Здесь наверху можно жить незаметно, не подчиняясь требованиям других людей. Воробьи, увлекшись каким-то делом, расчирикались на перилах мансардного балкончика. Но Клаус сосредоточился на бое часов с церковной башни. Этот звук он не слышал уже много лет, забыл про него. Анвар перевернулся на другой бок и, кажется, задремал. Что может очаровать нас больше, чем человек, который затерялся в сновидческих далях, на время сна совершенно беззащитен и, тем не менее, чувствует себя в безопасности? Индонезийское лицо, индонезийские волосы на накрахмаленной наволочке… У Клауса Хойзера тоже — после столь напряженной первой половины дня и чечевичного супа у «Даузера» — слипаются веки; картины в голове перемешиваются: крутящиеся вентиляторы в конторе восточно-азиатской компании; экзамен на право управления транспортным средством — тропический шлем и кабриолет в Паданге; танцы и чай с немецкими морскими офицерами, прибывшими на «Эмдене», — в отеле Centraal; материнский горестно-ликующий возглас, когда она после восемнадцати лет разлуки наконец обняла сына, взглянула на его спутника, пожала гостю руку; Северное море, кровотечения, отцовский мольберт, верховые поездки на плоскогорье, к торговцам каучуком; площадь Яна Веллема с закопченной бутылкой «Синалко»; последнее карнавальное шествие перед тем, как он нанялся на торговое судно и поплыл на нем мимо раскаленного Адена; лампионы, часто лампионы на праздниках, транспортные накладные, прилечь бы, работа, пальмы, белые брюки, прилечь бы, слишком много, нет, правда много, подарок от жизни, как это смело… его потребовать, болтовня воробьев, всё хорошо, но прилечь бы, в середине жизни ты вправе позволить себе покой, голова Клауса криво склонилась вперед, его дыхание еле заметно овевало грудь…
