Яванец опустил чемодан на землю.
— Еще прежде я стал желанным для дам танцевальным партнером. Ach, Mijnheer Henser, nog ееп lekker rondje foxtrot?[11] Помнишь, как ты раздобыл для меня початую бутылку шампанского?
Если возможно, чтобы взрослый темнокожий мужчина покраснел, то это случилось сейчас, на Королевской аллее.
— Твоя шавка сведет меня с ума! — Какая-то женщина вырывала свою сумочку у колли, решившей, видно, прокусить это изделие насквозь. «Фу, Парсифаль!» — распорядился спутник женщины.
Кинотеатр «Аполлон» размашисто и пестро рекламировал ближайшие сеансы. Самым трогательным выглядел плакат фильма «Цветочница Ресли»{81}, на котором светловолосая девочка протягивала пожилой даме букет алых роз. Размашистая надпись «Кристина Кауфман» относилась, вероятно, к вундеркинду-кинозвезде. Глаза Анвара задержались на рекламе другого фильма, «Пламя над Дальним Востоком»{82}: это скорее могло бы его заинтересовать, ведь благодаря Грегори Пеку в кино стали показывать и Азию. Клаус Хойзер подошел поближе к витринному ящику и наклонился к нему, рассматривая фотографии кадров из какого-то фильма. Молодая всадница в длинном платье, сидящая в дамском седле… мужчина в военной форме… сцена бала, где они вместе танцуют. На голове у красавицы диадема, блестящую пару обступили придворные.
— Тридцать две недели в прокате, — прочитал вслух Клаус. — Рут Лойверик, Дитер Борше{83}. Не знаю их… Странно, что такой экранизации не сделали раньше. На это мы с тобой можем сходить.
— «Королевское высочество»{84}, — с трудом расшифровал Анвар название фильма. — По роману Томаса Манна, — прочитал он.
— Да, это он написал, — кивнул Клаус Хойзер. И выпрямился. Его улыбка относилась к далеким, очень далеким временам. Зильт. Лето 1927 года. Дождливых дней почти совсем нет. Плетеные кресла под тентами по большей части уже с раннего утра зарезервированы или заняты. Только пожилые господа еще носят длинные купальные костюмы. Молодежь уже почувствовала себя свободной и устремляется в волны в коротких трусиках-шортах, в спортивных трико… Освежившись в первый раз, все растягиваются на полотенцах и натирают себя кремами. Солнечные зонтики нужно ввинчивать глубоко в песок. Малыши насыпают песок в ведерки, подходят к краю Северного моря и вытряхивают свой груз в соленую пену. Семья Манн жила тогда в том же пансионе, что и четверо Хойзеров: Мира, Вернер, Клаус и его сестра. Анвар знает эту удивительную историю, все еще не утратившую присущего ей аромата. Поначалу в том летнем мирке не происходило ничего особенного. В помещении, где все они трапезничали, гости приветствовали друг друга и завтракали каждый за своим столом. Потом, группами или поодиночке, отправлялись — в купальных халатах, прихватив корзину с провиантом и что-нибудь для чтения — на овеваемый усиливающимся бризом пляж. Клаусу было восемнадцать. Если не считать обычных приветственных фраз — «Добрый день, госпожа Манн», «Доброе утро», — он не обменялся со знаменитым семейством из Мюнхена ни словом. Разве что однажды придержал садовую калитку пансиона для госпожи Манн, которая, нагрузившись всякого рода свертками, вместе с младшими детьми собиралась пойти на пляж: Очень любезно с вашей стороны, молодой человек. Наслаждайтесь морем. Плавайте. Закалка пойдет вам на пользу.
Сам писатель — лучший рассказчик нации, автор «Будденброков», «Волшебной горы», «Королевского высочества», за которым исподтишка наблюдали многие гости, хоть и не собирались нарушать его право на анонимность, — тоже отнюдь не казался высокомерным ханжой. Спускаясь утром по лестнице в зал для завтраков, Томас Манн обычно насвистывал какую-нибудь мелодию, потом с блеском обезглавливал яйцо и подкладывал на тарелку младшей дочке ветчинный рулетик, который та с аппетитом съедала. Клаус тоже иногда посматривал в сторону знаменитого автора. Томасу Манну, казалось, нравился этот восхищенный взгляд, но мгновение спустя он уже со страдальческой миной отирал губы салфеткой. — Как проводил этот писатель свой отпуск? Он редко бездеятельно наслаждался, устроившись в плетеном шезлонге, свежим воздухом, морем и открывающимся дальним видом. По большей части читал. Делал пометки на колеблемых ветром листочках бумаги, бессчетные. Заложив руки за спину, прогуливался в легком костюме вдоль пенной каймы прибоя и глубоко втягивал ноздрями пряный воздух… Не заплывайте далеко! Здесь так легко обмануться. Морские течения коварны. Клаус поначалу не понял, кто это крикнул. Всмотревшись, он увидел светлую фигуру. На солнце блестели, мерцали стекла очков. — Я буду осторожен, это пришло ему в голову как единственный подходящий ответ. Томас Манн кивнул, даже вроде бы приветственно махнул рукой.
— Он меня понял, — сказал Клаус Хойзер Анвару, который сообразил-таки, о ком идет речь, — прежде чем сам я понял себя. Остров Зильт. Я охотно сидел или лежал поблизости от его шезлонга. Не знаю почему, рядом с ним я чувствовал себя защищенным. Трудно сказать, откуда взялось это чувство. Мне он представлялся стариком — ему было больше пятидесяти. Я чувствовал, что от него исходит робкая доброта. Однажды он предложил мне один из своих сандвичей, завернутых в салфетки. Спросил, кем я хочу стать. Коммерсантом, ответил я. — Это хорошо, дорога открывается идущему, одобрил он такой выбор. И рассказал мне, как очень давно впервые пережил встречу с Балтийским морем: как ощущение праздника. Его душу переполняли запах водорослей и мягкий шум прибоя. Понимал ли тогда хоть кто-нибудь, спросил он, какое это счастье? Там был морской храм, то есть павильон, с нацарапанными внутри, на стене, надписями, инициалами, сердцами, даже стихотворными строчками… Я уже точно не помню, что именно он говорил. Подошла госпожа Манн и напомнила ему, что пора обедать. Перед своим отъездом оба они пригласили меня в Мюнхен. И я действительно побывал в гостях у Томаса и Кати Манн, после чего стал для своих одноклассников каким-то волшебным существом.
— Кошка, — уверенно сказал Анвар. — Пантера.
— Я, между прочим, считался чертовски красивым. Во всяком случае, часто такое слышал. Изящный. Стройный. Со стальными, благодаря плаванью, мускулами. Глаза еще чернее, чем у госпожи Манн, которая всячески вокруг меня хлопотала, но потом внезапно уходила в свою комнату. Второй завтрак с ростбифом, поездка к озеру Тегернзее…
— Более дикие глаза. Глаза юношей.
— Как источники юности. Бездонные. Обещающие силу и жизнь.
— И оно случилось.
— Я не мог заранее это предвидеть, Анвар. Или все же предвидел?
— Ты предчувствовал, кент. — Откуда индонезиец, при всей его способности к языкам, мог узнать это редкое теперь слово, в котором присутствует и оттенок уважения к каким-то поступкам или к дерзости? — Твою лучшую историю.
— Мою? — Тот поцелуй… Он теперь так далеко.
— Поцелуй всегда красиво. Поцелуй остается в мире.
— Он мне потом написал на Суматру. Может быть, тайком. Из эмиграции.
— Хорошо хранить. Наверное, очень ценно. Для будущего.
Два господина, оставив за спиной афиши фильмов, пересекли канал Королевской аллеи возле Тритонового фонтана. Анвар уже представлял себе, как в конце этого проспекта они увидят роскошное купольное здание, наподобие пагоды или мечети, с колоннадами и молитвенным двором. Клаусу Хойзеру было не по себе: болели ноги, хотя протестующие родительские голоса для него отзвучали. А может, и не отзвучали, если подумать. Они все вместе еще пойдут на «Фиделио», с прославленной певицей Мёдль как исполнительницей главной партии. Для Анвара это станет событием: впервые в жизни дирижер, оркестр, овации… Но сейчас главное — избавиться от чемоданов, вылущить себя из пальто. Тело уже привыкло к здешним летним температурам. Удобный номер на двоих — если гостиничный администратор в этой пост-тирании согласится предоставить таковой двум джентльменам, — к счастью, уже недалеко.
