Говорит Василий Лаврентьевич, а в голове все эта проклятая песня: пророческая какая-то, зловещая.
Коляска заскользила вниз, к Сиабу. Копыта лошадей зацокали по настилу деревянного моста, пронеслись мимо рисорушки, мимо гранатовых садиков и первых домов кишлака и остановились возле резной распахнутой настежь калитки.
Мужская половина двора полна народа, в андеруне[12] на корточках сидят соседи, под айваном приткнулся на холодной курпаче Таш-Ходжа. Навстречу Вяткину, среди расступающихся людей, идет Рустамкул Тегермонташ. На лице его — следы слез, он прикрыл глаза рукавом белой рубахи и прислонился к столбу айвана.
— Где Зор-Мухаммед?
— Там над ним мулла-имам читает. — Рустамкул показал на открытую дверь.
— Это доктор. Он посмотрит Зор-Мухаммеда.
Их ввели в михманхану. Люди толпились в дверях, у окон, каждый старался заглянуть сюда. Василий Лаврентьевич всех попросил уйти и раскрыть окна. Рустамкул без церемоний выгнал соседей и прикрыл дверь.
На запятнанной кровью постели лежал Зор-Мухаммед. Из-под его спины тихонько сочилась кровь.
Сергей Христофорович открыл свой ящик и, перевернув мальчика на живот, обнаружил у него под лопаткой ножевую рану. Пониже — еще одну, две, три. Дыхание в теле мальчика было еле заметно, но жизнь еще теплилась в нем.
— Так, — нахмурился доктор, — я мог бы взять его в мою больницу. Может быть, он остался бы жив. Но у меня больница — женская. В одну палату с дамами его не положишь. А отдельная палата обойдется дорого.
— Я заплачу, — сурово сказал Вяткин. — Не беспокойтесь!
Василий Лаврентьевич быстро выломал два тонких тополька у арыка и, прикрыв их саваном, уже приготовленным для Зор-Мухаммеда, уложил его на носилки, завернув в теплое одеяло. За один конец носилок взялся Рустамкул, за другой — сам Василий Лаврентьевич, двое соседей пошли для смены. У ворот Таш-Ходжа выпроваживал муллу-имама, услуги которого оказались преждевременными.
— Но я же читал над ним! — возмущался мулла.
— Над живым молитва недействительна, ибо живая душа не годна ни для рая, ни для ада, — отвечал находчивый старик, запирая за собою калитку и догоняя носилки с внуком.
Через час двадцать минут больного доставили в операционную Файнера и, помывшись, Сергей Христофорович приступил к операции. Вся махалля сидела у Вяткиных и с нетерпением ждала окончания. Час, полтора, два часа…
Доктор учился в военно-хирургической академии в Петербурге и блестяще окончил ее. Некоторое время он работал при Академии в кабинете нормальной анатомии, стажировался, защитил диссертацию, получил звание профессора. Полевые госпитали Мукдена и Чемульпо дали ему такую практику, что с ним не мог сравниться ни один врач Самарканда, да, пожалуй, и Ташкента.
Наконец, он наложил швы и послал сестру к Вяткиным сказать, что поначалу все обошлось благополучно, Зор-Мухаммед вынес операцию. Как-то теперь пойдет выздоровление…
Уже во второй половине дня Василий Лаврентьевич и Рустамкул сели вдвоем на лошадь и поехали к месту происшествия. До самого утра сегодня шел снег и припорошил все следы. Но Вяткин и Рустамкул надеялись разгадать тайну преступления. По дороге Рустамкул рассказывал:
— С вечера была непогода, шел дождь со снегом, мы с женой уговорили Таш-Ходжу остаться ночевать у нас. Отцу не спалось, мы долго разговаривали с ним, лежа под сандалом. Зор-Мухаммеда с нами не было, но мы думали, что он на женской половине лег, у матери. Мать же его думала, что этот негодник лег на мужской половине, и тоже не искала его. А он, мой мальчишка, смелый, как львенок, взял свою тешу и пошел на Тали-Расад. Мы не знаем, сколько он там пробыл, но, вероятно, с вечера, потому что не видно никаких следов, а снег лег уже часов в пять утра. Каких нехороших людей встретил там мой сыночек, кто посмел ножом поразить ребенка? Это мы еще узнаем. Я узнаю это. И тому, поверьте, Вазир-ака, места под солнцем и луною не будет.
— Как же отыскали Зор-Мухаммеда?
— Ой, и не спрашивайте. Сколько нами пережито за эту ночь — невозможно сказать! К холму догадался пойти Таш-Ходжа. Они, мой отец то есть, очень любили Зор-Мухаммеда и знали все его привычки. Уж если Зор шел к холму обсерватории, он обязательно брал свою тешу. «Что, похож ли я на господина Вазира?» — бывало, спрашивал он у своей сестры, и очень радовался, если ему говорили, что похож. Любит он вас, Василь-ака. Словно он чувствовал, что вы ему спасете жизнь.
— Ох, Рустамкул-ака, если бы это было так, как вы сказали!
Они подъехали к холму. Припорошенный снегом, холм чернел проплешинами обнажений и мелких сбросов, красные осыпи кирпичной крошки чередовались с темно-серой землей, вынутой из траншеи квадранта. Обнаженные деревья мокли в дымящемся потоке Оби-Рахмат, закат кровавыми полосами лежал на снегу, на лужах дороги, на стволах деревьев, словно несмытые следы злодеяния ночи.
Но снег не скрыл всех следов ночного разбоя. Кровь, вмятая в грязь старенькая детская тюбетейка, клочок бумаги, обрывок шерстяной веревки — вот что подобрал Василий Лаврентьевич.
Все это находилось около восточной пристройки к круглой стене обсерватории. Отвесные желтые блоки стен бокового помещения начинали светиться в блеске яркой луны, на них еще золотились блики заката и черные тени кладки выявлялись глубокими бороздами.
Вяткин не раз вспоминал по ночам о нераскопанных им еще двух помещениях старой обсерватории. Одно из них размещалось на западе — что-то вроде кухни, а второе — на востоке. Для чего они служили? Что это за пристройки? Их еще не коснулась лопата исследователя. Василий Лаврентьевич рассчитывал в следующее лето заняться их изучением.
То, что он увидел, его потрясло: в восточной пристройке сохранилась только ее западная стена и угол южной. Стены обрушились в воду Оби-Рахмат и образовали под берегом широкую тропу. Прямо под стену уходило свежее, только что выкопанное отверстие, достаточное, чтобы служить хранилищем для большого тюка или ящика. Что здесь находилось? Книги? Вещи? Видимо, похитителям помешал Зор-Мухаммед. Раскоп утренний, совсем свежий, рытый, должно быть, кетменем. Торопились.
— Разбойники были на трех лошадях, вот здесь они стояли, приторачивая вьюк. — Рустамкул указал на следы копыт. Следы вывели их на дорогу и растворились среди тысяч следов размокшей большой дороги на Ташкент.
Когда Рустамкул и Вяткин возвратились в город, им сообщили, что Зор-Мухаммед, не приходя в сознание, умер.
Со все большим и большим отвращением приходил Вяткин в Областное Правление. Крайнее убожество чиновников, неоправданное чванство и самодовольство начальства, отсутствие государственного, масштабного подхода к делу управления областью, взяточничество, спекуляции, лицеприятие, — все было противно до тошноты, и во всем видна неприкрытая тенденция наживы, наживы… Вот и сегодня Василий Лаврентьевич морозным синим утром идет в Присутствие. Абрамовский бульвар сверкает от снега и солнца. В чистом воздухе россыпи птиц и звон синичьих голосов, трели их обещают весну… Под сапогами поскрипывает снежок, на обочинах арыков — изумрудная трава, живая, настоящая.
По мокрому, щербатому от старости, пандусу Вяткин входит в вестибюль. Темно, как в омуте. Слабый свет едва проникает через круглое окно в потолке высокого портика. Окно, от века немытое, мутнеет тяжелыми тучами пыли и паутины, мрачными осенними сумерками.
За столами, прикрытыми черной рваной клеенкой, сидели два переводчика и беседовали с единственным посетителем. Вяткин, войдя, даже прямо со света безошибочно узнал в нем тощую фигуру муллы Маруфа Не останавливаясь, он проследовал в приемную губернатора и справился, нет ли для него распоряжений.
— Обязательно зайдите к генералу, — ответил чиновник особых поручений Мартинсон, — даже посылать за вами собирались.
— Что, вероятно, гости?
