— Кажется, отыскал фундамент бабуровой худжры, — объявил он. — Теперь на Тахт-и-Сулаймон нетрудно будет отыскать и другие постройки. — Он сообщил, между прочим, что вчера явился со своей арбою Эсамкул и готов везти их в Гульчу. Как себя чувствует Абу-Саид Магзум? Какая температура? Что говорит уважаемый доктор Лебедев?

— Доктор Лебедев говорит, что ему вчера посчастливилось купить монету времен Александра Зулькарнайна. Видимо, ее привезли с Алая.

На следующий день Василий Лаврентьевич и Абу-Саид Магзум уехали в Гульчу. По дороге к ним присоединился Арендаренко.

Говорят, родившийся в рубашке бывает счастливым. Но Георгий Алексеевич Арендаренко, вопреки ожиданиям своей матери, счастливым не был и не был даже просто удачливым. Ему вредила связь с двоюродными братьями Ханыковыми, к которым Георгий Алексеевич с самого детства питал приверженность. Один из Ханыковых, друг Чернышевского, участник кружка Буташевича-Петрашевского, умер в Орской крепости. Второй — автор многих географических и естественно-исторических работ, умер, когда Георгий Алексеевич достиг юношеского возраста. Третий из братьев Ханыковых, Николай Владимирович, востоковед и историограф, специалист по странам Азии и Ближнего Востока, жил в Париже и не хотел возвращаться в Россию. Таких, как он, приравнивали к политическим эмигрантам, и всякое влияние их на умы подданных Российской империи рассматривалось как растлевающее и пагубное.

Когда Георгий Алексеевич стал взрослым, уже сошли в могилу Буташевич-Петрашевский и все его приверженцы, томился в тюрьме Чернышевский. Здесь, на дальней окраине России, куда ссылали политических преступников, Георгий Алексеевич жил добровольно. При этом он держался несколько фрондерски, бравируя знакомствами и дружбой с изгнанниками России — ссыльными, крамольными людьми.

Медленно, ох, медленно продвигался по службе Георгий Алексеевич! Приходилось прилагать много ума и знаний, такта и терпения, чтобы оградить от врагов внутренних и внешних далекий край.

Вот и теперь Георгий Алексеевич ехал в экспедицию, которая предполагала исследовать дело о зарвавшихся сыновьях так называемой Алайской царицы — Курбанджан Датхо, обитавших на Алае.

Ехали в большом обществе. Накануне отъезда Вяткин выбрался, наконец, посмотреть место своей прежней работы — русско-туземную школу. Его встретили как родного, повели по классам, представили ему новых, наиболее отличившихся учеников, новых учителей. В одном из старших классов ему показали красавца-мальчика и назвали внуком Алайской царицы — Датхо. Мальчика звали Джемшидбек.

Джемшидбек превосходно владел восточными языками и недурно знал русский. Ему, как никому другому из всей семьи, передались по наследству миловидность и очарование Курбанджан Датхо, а также ее склонность к словесным искусствам: всем была известна способность ее произносить красивые речи, полные ума и дипломатических оборотов. Джемшид тоже любил литературу и собирал киргизские сказания, предания о героях своего народа, эпические поэмы, песни, поговорки. Для своих четырнадцати лет он был смышлен, развит и начитан.

К Абу-Саиду он с первой же встречи почувствовал неизъяснимую нежность. Он просил показать ему все калямы и сияхдоны — чернильницы, вернее, тушечницы. Он тихонько шептал знаменитому катыбу, что его бабка Курбанджан большая ценительница и почитательница искусств, что в ее ставке постоянно трудятся резчики по дереву, мастерицы делать узорные кошмы, ткать ковры и тесьмы, вышивать бархатными аппликациями по белому войлоку, и вообще там, за гребнями высоких гор, — удивительный край, полный свободы, песен, тонких знатоков национального киргизского творчества.

И вот в покойной и удобной коляске полковника Арендаренко едут Абу-Саид Магзум, Джемшид и ординарец полковника, который с превеликой бережностью везет на коленях физические инструменты для метеорологов поста Иркештам: ящик с нежными анероидами, высотомерами, термометрами, компасами — словом, со всем имуществом, назначение которого не каждому ясно, но уважение к которому у простого человека безгранично. Впереди коляски, на добрых лошадях, — Вяткин, Арендаренко и пятеро таможенников.

Дорога довольно широка и благоустроена. Мосты прочные, снабжены добрыми въездами, карнизы на скалах — овринги — укреплены толстыми балками, над осыпающимися участками пути сооружены дощатые козырьки. Снег уже стаял, по обочинам цветут крокусы; сизые ковры дымянок устилают склоны придорожных откосов. Но вода в реках еще не спала, с гор низвергаются мутные ручьи. Термометр в ящике у ординарца показывает двенадцать градусов.

Отряд в хорошем настроении спустился с перевала в долину реки Чигирчик, заросшую боярышником, арчой, диким виноградом, ивняком, барбарисом и миндалем в цвету. Здесь, неподалеку от перевала, находилось укрепление Гульча, расположенное в центре большого аула, среди пашен и садов, окруженных с трех сторон высокими скалами. Четырехугольник этого форта, с двумя бастионами и башнями по углам, стережет долину и вход в ущелье Чигирчик. Линейная рота вполне обеспечивает относительный покой этого участка границы. Относительный потому, что в последнее время из-за рубежа все чаще и чаще стали провозить в Туркестан контрабанду. Таможенные отряды патрулировали все дороги, но мало-мальски доступные проходы не носили следов нарушителей. По сообщениям, однако, было известно, что контрабанда имеет прямую связь с разогнанными сановниками кокандского хана Худояра. Но кто доставляет им опий, все никак не могли найти. Потребовалось вмешательство острого ума Георгия Алексеевича Арендаренко.

Приехав в Гульчу, он немедленно, несмотря на усталость, уединился с начальником гульчинского отряда и над подробными кроками местности провел с ним чуть ли не всю ночь.

Арендаренко собирался остаться в Гульче до выяснения дела. Но наутро простившийся было с полковником Вяткин опять увидел на коне закутанного в бурку полковника, молодцеватого и бодрого. На этих перевалах Арендаренко бывал не раз и не два. По дороге он охотно давал объяснения.

За Кызыл-Курганом, в ущелье, стиснутом скалами, где бурно мчится речонка Янги-арык, путешественникам попалось множество каменных сооружений и завалов. Василий Лаврентьевич уже хотел было нанести их себе на карту, но Арендаренко усмехнулся в рыжие усы:

— Это не крепость Зулькарнайна, Василий Лаврентьевич, это нечто почти современное нам. Это — крепость сына Алайской царицы, знаменитого Абдуллабека. Того самого, который был разбит Скобелевым, Ионовым, Витгенштейном. Именно здесь они его… — Он хлопнул в ладоши.

— Глядя на эти валуны и пирамиды булыжников, приходит на ум, что кара-киргизов Алая не зря называют «дикокаменными».

Дорога на Суфи-Курган, где кочуют племена ювашей, идет по оврингам. Карнизы расположены на вбитых в каменные щели толстых негниющих арчовых бревнах. Дорога на оврингах здесь хорошо оправлена и довольно широка. Попадались висячие мосты.

Вскоре путешественники достигли реки Белеули — прозрачного зеленого потока, и у перевала Белеули остановились отдохнуть. Спрыгнув с лошадей, разминали затекшие ноги, бегали вприпрыжку по лугу, заросшему альпийской муравой. Достали хлеб и, обмакивая его в чистую воду Белеули, ели, запивая водою из горсти.

Арендаренко сидел на камне. Он снял фуражку, ветер, тянувший из ущелья, развевал его уже тронутые сединой волосы, охлаждал большой лоб, лоб солдата, привычный и к низкому козырьку, и к солнцу, и к ветру гор.

Сколько лет своей жизни провел на коне этот туркестанский дипломат? Кабинетной работы он почти не знал, на балах, приемах и в кулуарах дипломатических представительств не появлялся. Но именно таким, как Арендаренко, Петровский, Андреев, Половцов, Громбчевский, Снесарев и множеству других малозаметных, совсем не сановных служак, — Туркестан обязан был тем, что всегда, за очень редкими исключениями, улаживались мирным путем отношения с соседями.

Георгий Алексеевич, как всегда, ехал по государственным делам. Но, видно, для него наступила пора, когда мысли человека все чаще и чаще возвращаются к своему сугубо личному, еще не вполне пережитому, не забытому. Он думал… о Лизе.