Продолговатый бугорок он пригладил обратной стороной лопатки. Настроил на скорбный лад. Одновременно из-за леса донесся звук выстрела: не то охранители порядка начали отлов экстремистов, не то отдышавшиеся бандиты сбивали редкие полицейские заслоны, не то «службисты» Профилактики, прочесывая осинник, вспугивали Пархомцева, словно дикого зверя.

Прощальный взгляд наткнулся на свеженасыпанную землю. Вот и все! Но все ли? Нельзя похоронить однажды погребенного так, чтобы это осталось без последствий. Мир уходящему. Горе вам, если он вернется! Ну, а Ростиславу пришло время уходить. Прищурившись, попутчица спросила в спину:

— Куда?

— «Уходя, уходи».

— Как прикажешь поступить мне?

— Хватит с вас моей компании...

— Прекрасно. Мы снова на «вы». А «вам» не кажется, что «ваша» решимость отдает хамством?

— Вы же мечтали отделаться от столь незадачливого попутчика...

— О, о, о. Ты сбежишь, смоешься слиняешь, провалишься неизвестно куда, а я?

Он устал удивляться.

— Ты поедешь...

— На, чем? У меня нет запасной канистры с горючим.

— Что?!

Ростислав подошел к машине. Просунул руку, повернул ключ зажигания — стрелка указателя уровня топлива дрожала на «нуле».

Хозяйка машины улыбнулась. В ее обуви хорошо прогуливаться по асфальту: высокие каблуки туфлей уступали толщиной карандашу. Как она исхитрялась управлять педалями — в. этих-то туфлях?

До настоящего момента он не обращал внимания ее обувь... Нет, бросать даму нельзя. Пусть вместе с ним она рискует гораздо большим. Решено: он проводит попутчицу до тракта, где ей окажут помощь горючим, а сам отправится дальше.

На том и порешили.

— Возродить традиции? Возродить то, что перешло к нам? Чушь собачья! — Последовала серия тычков. Не указательным палец — веер ножей выметнулся в лицо Ростислава. «Когда-нибудь я оплошаю. В тот черный день Мих-Мих напишет с меня портрет Гомера, не слишком утруждая свою фантазию по поводу слепоты натурщика». — А если не перешло и нуждается возрождении, — продолжал философ от палитры, — это уже в традиции... Возрождение обычаев? Зачем? Ну зачем натужно загонять себя в прошлое и устанавливать вчерашние порядки Разве обязательно, чтобы «сегодня» было хуже «вчера»? Вчерашние порядки предпочтительней тому, кого «сегодня» могут оставить без власти... Неправедной власти. Ибо праведный, то есть — непогрешивший против высшей нравственности, не стремится подчинять. Общество, бредящее возвратом минувших дней, покоится во лжи. И главное здесь — уяснить, кому выгодна ложь...

Измазанные сепией и ультрамарином, — почему-то всегда только ими, — кисти полетели в траву.

— Возродить! Возродить! Возродить! Возродить культуру... Национальное достоинство... Всякому времени — своя культура. Концу двадцатого столетия неприлично напяливать одеяния Ренессанса... Шуты! Откуда такое количество шутов? Раз невозможно вернуть прошлое, будем подражать?

Тут пришлось взять художника за руки, дабы предотвратить новую вспышку чувств, с последующей, небезопасной для собеседника, жестикуляцией. Мих-Мих рассеянно глянул на Пархомцева. Сделал недоуменные попытки освободиться.

— Молодость прекрасна в воспоминаниях. Но не следует ее реанимировать. Иначе получится полутруп, а все «полу» ох как не эстетично... Распространяясь на тему о национальном достоинстве, обязательно забывают про достоинство вообще. Да нет никакого нацдостоинства! Есть жажда власти! Есть жажда превосходства! Или так: я хорош уже потому, что — я негр... русак... телеут..? Я могу быть вором, подонком, отребьем, и все-таки я выше тебя, ибо я являюсь татарином, а ты нет. Какова «заслуга»! Каков дар судьбы! Родился мордвином, и гордись, и пыжся, и бей в морду русских, да черемисов. Действительно, чего они? Чего не родились мордвинами? Гордились бы вместе со мной. Отлично! Храните свою самобытность. Обусловленную географическими особенностями... Выкованную в горниле истоке исторических коллизий... Сохраняйте человеку на пользу. Но не пытайтесь считать константой то, что непрерывно изменяется. Не пытайтесь сменить костюм-тройку на жупан или камзол, тем паче меховое облачение пещерного Шиша. Люди! Начните умнеть!..

«Шиша?.. Мих-Мих?.. Но его же убили!»

Выходит Ростислав сомлел на ходу? И Мих-Мих ему почудился?

Чудотворец стряхнул одурь. Искоса глянул на прихрамывающую попутчицу. Дама-олень стоически следовала за ним.

До тракта оставалось с десяток метров...

Бывший поселковый участковый Жапис, по прозвищу Пил-Киртон, свыше года мотался по Руси. В первые дни после бегства он только и думал, как ноги унести. Из богатства, кроме формы, он прихватил табельное оружие.

Пистолет оказался ходовым товаром. Покупатель, развязный и совершенно бесстрашный армянин, торговался горячо. Жапис не поспевал за смуглорожим обитателем Кавказа; а сбыв пистолет, мучительно жалел о проявленной уступчивости. Вырученные тыщи скоропостижно тощали. Спиртное приходилось доставать из-под полы, вдесятеро переплачивая против красной цены. — Добиваясь скидки, он как-то решил давануть барыгу своей формой и липовым ныне званием. Рискованный трюк оказался глупостью. Пил-Киртон понял это, очнувшись в тесном закоулке с пробитой головой и пустыми карманами. Оруженосцы — барыги унесли все. Побитый Пил-Киртон оказался без денег, без документов, без кителя, сохранив жалкие остатки былой дородности и былого здоровья.

Тем временем исчезновение погранично-ярмарочного столба приносило свои горькие плоды. Районные межи и местечковые границы множились с невиданной быстротой, разрубая наезженные дороги, удавкой захлестывая огороды и перелески, налезая одна на другую, сплетаясь в клубки, затягиваясь штопористыми, выбленочными, пьяными, брамшкотовыми и просто двойными беседочными или штыковыми узлами. Колхозно-поселковый экстремизм рвал границы, как подгулявшая брага рвет обручи тесного лагуна. Осколки падали на еще не тронутую кордонами почву; разрастались сразу в двух направлениях, словно двухвостая ящерица, отращивающая новые хвосты, взамен, утерянным. Вслед за региональными гигантами, о суверенизации, деколонизации и национальном величии заголосили единицы размерами поскромнее. Ущемленное национальное достоинство хватало зубастой пастью за пятки проходящих и проезжающих. Ущемленный в своей национальном достоинстве индивид, забыв о человеческом достоинстве, караулил на большой дороге соседей, дабы ущемить и их, и не мучиться больше в единственном числе. Количество ущемленных росло. Отовсюду доносились оханье и взвизги.

Жапис суетился. Шмыгал через кордон. Боком протискивался в прорехи между только что образовавшимися гособразованиями, плохо отличая либеральную демократию от конституционной монархии. На исходе лета он повстречался с Марксистом, сопалатником Ростислава, временно выпущенным из «психушки» ввиду кратковременного режимного перепада. Около недели Марксист шатался на пару с Пил-Киртоном. Он проповедовал возврат к первобытнообщинному коммунизму, жутко храпел по ночам и мошенничал при дележе водки.

Бывший участковый ловил мошенника за руку, когда тот мухлевал. Однако Марксист был неисправим. В конце концов с ним пришлось расстаться.

Четырежды Жаписа хватали. Отсутствие документов, удостоверяющих личность, делало его легкой добычей. В четвертый раз его чуть не придушили коллеги по камере, признав в нем «мента». Впрочем, быть «ментом» становилось чуть ли не почетно. Заменившая прежние органы полиция, не говоря уж про «безвнуковцев», въелась уголовникам в печенку. Ворам достало ума предаться ностальгии по прежним вольготным временам. Посему Жапис не был придушен, но даже получил удобное место близ окна...

Закурдаев отнесся к Пил-Картону строже, чем затосковавшие нарушители режима. После первого удара кулаком Жапис признался во всех настоящих и былых прегрешениях. Былое Пил-Картона заинтересовало шефа полиции больше, нежели настоящее. И он приложил дополнительные усилия для выяснения некоторых подробностей из эпопеи «жандарма застойно-перестроечных лет».