Внезапное волнение среди любителей улалинского пива не миновало Павлика. «Облава», — пронзительным шепотом доложил ему бывший «нацбатальонец» со свернутым набок носом. Принадлежность кривоносого к разогнанному несколько лет тому назад формированию выдавал треугольник тельняшки, видимый в вырезе рубахи. Косые полосы «нацтельняшки» вызывали раздумье: то ли угол наклона был так и задуман, в полном соответствии развороту носа «батальонщика», то ли выступающая часть лица была подогнана кем-то под косой узор обмундирования? «Батальонщик» застегнулся на все пуговицы, а затем юркнул за киоск.

Более заинтересованный, чем встревоженный предстоящими событиями кладовладелец сунулся к двустворчатым воротам, но тотчас отлетел назад. К воротам хода не было. Стоящий там полицейский отошел подальше, к киоску, где сделался недосягаем для раздражительного служаки.

Как выяснилось, ярмарочную площадь шерстили не только полицейские: тут и там проглядывали крепкоскулые физиономии «безвнуковцев».

Это попахивало серьезным. Парни из внутренней безопасности не занимались шелухой вроде Доходяги; их интересовали сепаратисты, «национальщики», функционеры ряда подпольных партий. Парни из Службы Внутренней Безопасности молниеносно пресекали любые возражения, не задумываясь пускали оружие в ход, и горе было тому, кто злонамеренно или по недомыслию путался у них под ногами. Поговаривали о наследований «безвнуковцами» темных, традиций ОМОНа, о контактах, устанавливаемых первыми с мифической Службой Профилактики, бороться с которой, в первую очередь, и были призваны «безвнуковцы».

Благоразумие требовало затаиться, что он и попытался сделать, нырнув в толпу. Но кто-то нахрапистый планомерно оттеснял сгуртовавшихся людей в дальний угол рыночной площади. Полиция на сей раз задействовала все наличествующие силы; публика запрессовывалась в узкое пространство между мясным и зеленым рядами. Оттуда имели единственный выход — прогон шириной в полтора метра. В этом прогоне и происходило главное действие: четверо в штатском осматривали пропускаемых по одному, сверяясь с определенными приметами, обыскивали, проверяли документы. Кое-кого выхватывали из тонкой цепочки и отводили в сторону.

Павлик затосковал. Образец очередной партии товара лежал у него в кармане. Выбросить образец, который сам по себе обладал приличной стоимостью, было жалко. Сохранить? Но на импровизированной проходной камень так или иначе отберут, сам же Павлик схлопочет по морде, и это в лучшем случае.

— Ну-ка, подними. Чо сказано!

Стоящий за ним мужчина вряд ли состоял в полиции или Службе Внутренней Безопасности. Не был он и шпиком. Рожа как у него больше приличествовала уголовнику средней руки, настырный тон его голоса возмутил оплошавшего кладовладельца.

— Шел бы... — У Павла отвисла челюсть. — Ты?

— Вот-те фунт с осьмой! Пантеля?

Встреча ошарашила обоих. Первым опамятовался Валерик. Он нагнулся, а когда Павлик снова увидел его торжествующее лицо, в руке Валерика исходил розовыми искрами топаз величиной с теннисный шарик.

— Это чо? Это зачем выкинул? — приглушенно скандалил закадычный «приятель» Пархомцева, прочно сжимая топаз в мосластом кулаке. Совсем некстати возник взмыленный Володя, Валерик упрятал трофей. Затем молча и сноровисто он обшарил карманы кладовладельца. Последний старался показать, что камень был единственным. Горячая мимика кладовладельца не оказала должного впечатления, ибо Валерика интересовало нечто другое, а именно, документы жертвы, изъяв которые налетчик исчез.

Соваться к выходу без карточки, удостоверяющей личность, было не просто чревато, а прямо-таки смертельно опасно.

Обмирая на ходу, Павел еле переставлял ноги, увлекаемый толпой в направлении досмотра...

Впереди оставалось человек двадцать. Очередь сокращалась быстро. Очередной досмотрщик впивался в подозреваемого; прилипал к нему, словно минога; резко встряхивал, выворачивая наизнанку; неуловимыми движениями доставал дно карманов, изнанку обшлагов, оборотную сторону манжет. Зазевавшихся, рефлекторно сопротивляющихся брали на прием. Оглушив, обыскивали, придерживая на весу за широрот; петом волокли к патрульной машине, белый борт которой украшал шутливый девиз: «Мы не за безгрешных. Мы против греха». Коротконогий господин, подпирающий Павлика сзади, прочел надпись, сплюнул зло: «Для плутов и бог — плут». Павлик опасливо отшатнулся.

— «Предельщика» поймали!!!

Люди кинулись на крик. Полицейские в штатском и румяный «безвнуковец» открыли дорогу толпе. Охнула пожилая госпожа. Треснула загородка, обрамляющая проход.

«Предельщиков» Павлик прежде не встречал. Да и вряд ли кто-нибудь из бегущей «публики видывал хоть одного, «предельщика». Толпу раздирало любопытство, а главное — радость избавления от досмотра. Господа были раздражены, взвинчены, заинтригованы и жаждали разрядки. Лучшим объектом такой разрядки мог служить загадочный «пределыцик» — один из тех, кто пытался низвергнуть демократию, кто выступал за ограничение гражданских прав, за монотеизм, за диктатуру, за произвол... Толпа окружила «предельщика». Смяла...

Павлик счел удобным воздержаться от проявления гражданских эмоций и скромно удалился, свернув за угол.

Последние три месяца Отец читал. Часто помаргивающий телевизионный экран ему не глянулся. Телепередачи раздражали или нагоняли сонливость. Соратника удивила хладнокровная реакция Отца на «голубое чудо». Бессмертный чекист, при всей изворотливости ума, представить не мог столь высокой степени адаптации воскрешенного. Будь он на месте Отца, телевидение, реактивная и ядерная техника явились бы для него совершенным откровением. Отец же был подготовлен ко многому еще в послевоенные годы. Информированности, цепкой памяти его могли позавидовать тысячи из ныне живущих.

Первые дни Отец внутренне усмехался неуклюжей деликатности очкастого «поводыря», по всегдашней привычке своей сохраняя бесстрастный вид. Он всегда исповедывал принцип: «побеждает молчащий». И молчал, и молча осматривался, чтобы распознать среду, могущие послужить ему обстоятельства и людей, окружавших его. Понадобятся ли когда-нибудь накопленные им сведения? Над этим он пока не задумывался, но продолжал накапливать знания, в полном соответствии с натурой. Он готовился к действию, ибо действовать — означало жить.

Книги попадались легковесные, Отец фыркал в усы. Быстро шелестел страницами, попутно тратя сигареты из Валерикового запаса. Да-да, он знал подлинные имена опекунов (и не только Валерика), так как клички и прочие атрибуты конспирации существовали для дураков. Он же привык владеть сутью; и если называл Соратника Соратником, то единственно отдавая дань памяти «стальной когорте», одним из творцов которой считал себя. Имеющееся чтиво казалось обедненным по содержанию. Авторы книг пренебрегали анализом — вершиной деятельности творческого ума. Поначалу он делал правку, размечая на полях аз пунктам. Но скоро сбился; великое множество полутонов, четвертьтонов и более дробных оценок излагаемых событий и мыслей выходило за рамки любой классификации. Пестрота изложения раздражала сетчатку глаз, угнетала мозг.

Читая о самом себе, Отец поражался смелости публикаторов. Пишущий сильно рискует, указывая мотивы, которыми руководствуется в своей деятельности Личность...

За малым предполагается великое, а вместо великого порой ухватываются незначительные детали. Так, поведение, обусловленное банальным несварением желудка, видится близорукому глазу проявлением вселенской скорби, личная приязнь — выражением общественных тенденций, случайная улыбка — симптомом социального торжества. Но главное, чего Отец не мог простить авторам трудов, претендующих на серьезное исследование, — расчеловечивание его самого. Он искал, но не находил себя, обуреваемого затяжными страстями и кратковременными увлечениями, подверженного обычным слабостям, любящего вкусно поесть, вздорного семьянина и страдающего статиста. В каждом из писаний он представал то богом, подобным Яхве или Перуну, то сатаной, вроде Архимана или, бери выше, — Люцифера, но нигде он не был... человеком.