Дверь отворилась в третий раз, и в комнату вошла пани. В одной руке она держала букетик синих цветов, в другой — свиток бумаги. Остановилась у порога, щуря глаза от яркого света.

— Кто ты? — спросил Хмельницкий.

— Я пани Чаплинская. Это вам! — Поставила цветы в кружку, положила бумагу на стол.

— Что здесь? — гетман показал пальцем на бумагу.

— Я прошу вашу милость помиловать меня.

— За какое зло? — он поднялся, переставил поднос с вином и едой с лавки на стол. — За какое зло миловать?

— Не знаю, — упавшим голосом сказала она. — За зло… мужа.

— Муж сам ответит мне.

— Его поймали? — спросила она.

— Поймают. — Хмельницкий вынул из кружки цветы, зачерпнул воды. Сказал почти ласково: — Барвинки.

— Барвинки, — как эхо откликнулась пани Хелена.

— Давай выпьем вина, — сказал он ей. — Ты за свое, я за свое. А можем и за нас с тобой выпить? За одиночество наше?

— За одиночество?! — удивилась она.

— Пока будут победы, будут люди мне как братья, но останется ли кто подле меня в день первого поражения?

Он посмотрел ей в глаза. И она выдержала взгляд.

— Меня бросили одну перед толпой казаков, я уже испытала, что такое быть одной. Если ты меня не убьешь, я не оставлю тебя в твой тяжкий час, не дай Бог, если он случится.

Она залпом выпила вино. Он смотрел на нее любуясь.

— Я казак. Ты моя добыча. Но я не хотел бы взять тебя против воли твоей… Ступай, если хочешь, с миром.

— Бог послал мне орла! Я готова свить ему гнездо, чтобы он знал отдых от великих дел своих.

Он сильно дунул на канделябр и погасил свечи. Она задувала свечи на другом канделябре, ее дыхания хватало на одну свечу.

Дым пожарищ стоял в небе по всему горизонту.

Пан Машкевич, посланный Вишневецким к великому гетману, остановил лошадь и повернулся к джурам.

— Куда ехать? Это ведь Черкассы горят! Кто там. Потоцкий или Хмельницкий?

— Давайте заедем в Секирную, — предложил кто-то из джур.

— Рискнем! — согласился пан Машкевич.

Секирная им показалась тихой и безлюдной. Вестей решили спросить у католического священника, но, едва выехали на площадь, увидели огромную толпу крестьян и мещан.

За ними погнались, грохнул выстрел.

— По дымам надо идти, — решил пан Машкевич. — Потоцкий жжет казачьи логова.

Войско догнали под вечер. Коронный гетман выслушал пана Машкевича в седле. Бледный, со впалыми щеками, он разжал рот лишь для одного слова:

— В Корсунь!

Старик Потоцкий уже знал некоторые подробности Желтоводской битвы, знал, что сын его умер от ран.

Не смерть Стефана сразила коронного гетмана — сразила собственная вина перед ним. Стефан бился в мышеловке, расставленной дьяволом Хмельницким, а он, старый вояка, вместо того чтобы обеспокоиться отсутствием вестей, плясал мазурки в Чигирине.

Теперь, пылая гневом и ненавистью, он приказывал сжигать все селения на пути, убивать всех украинцев, даже детей, но чужая боль не остужала своей боли.

Десятого мая войско Николая Потоцкого, состоящее из двух тысяч шляхты, трех тысяч жолнеров, многочисленной челяди, тридцати пушек и обозов, подошло к Корсуни.

Польный гетман Мартын Калиновский ждал коронного гетмана в хорошо укрепленном лагере, расположенном на удобных позициях, позволяющих выдержать осаду превосходящих сил. Тридцать пушек коронного, одиннадцать польного — большая получалась сила.

Калиновский встретил Потоцкого вопросом:

— Где мой сын, ваша милость?

— Сын Калиновского в плену, — ответил коронный гетман. — Вы можете его выкупить, ваша милость. Сын Потоцкого умер от ран. Нет таких денег, чтобы можно было выкупить человека у смерти.

— Зачем было делить войско на части? Всякому ясно, что это гибельный замысел.

Коронный гетман прошел к столу, на котором лежала карта.

— Проигравшему, битву можно поставить в вину все его действия, даже самые правильные. Изменили казаки. Но они могли изменить в решающий момент решающей битвы, и тогда не только дети гетманов, но мы, гетманы, оказались бы в плену или того хуже.

— Позвольте задать вам еще один вопрос, ваша милость. Зачем вы сжигаете города? Это наши города.

— Да, я сжигаю наши города. Я выморю на Украине всех смелых и ретивых, как вымаривают тараканов. Корсунь я отдам жолнерам на двое суток. После того как ее ограбят, она будет предана огню.

— Вы собираетесь отступать, ваша милость?

«Вот образ поляка со всем дурным, что воспитывал он в себе столетиями». — Коронный гетман откровенно разглядывал гетмана польного.

Калиновский был невысок ростом, ладен фигурой, красив лицом, но все его достоинства давно уже обернулись карикатурой. Если он шел, то не как все люди, но выступал, если стоял, то выдвинув вперед плечо, откинув голову и руку держа на рукоятке сабли. Говорил он, постоянно меняя голос. С людьми ниже себя — высоко и резко. Весь разговор тут сводился к приказам. С людьми равными и приятными Калиновский предпочитал разговаривать бархатным баритоном, одаривая собеседника своими мыслями. С людьми, стоящими выше, Калиновский вел себя кичливо, всегда у него было наготове особое мнение, весомая поправка или даже решительное и полное несогласие. Он приходил в негодование, когда его мысль совпадала с мыслью начальства, и пусть эта мысль была единственно правильной, он тотчас отказывался от нее и выдвигал нечто противоположное, и такое противоположное, что все находили и эту новую мысль, и само поведение польного гетмана неумным, нелепым, недостойным, наконец!

— Я за отступление, — сказал Потоцкий, слегка поморщившись.

— Отступить с таких позиций! — изумился Калиновский. Картинно рухнул в кресло.

Может быть, впервые в жизни он предлагал действительно продуманный, обоснованный, черт побрал, по-настоящему блистательный план кампании, и этому плану грозила гибель по причине упрямства, по той самой причине, по которой он, польный гетман, всю жизнь губил и портил великие планы.

— К Хмельницкому пришел на помощь хан, — сказал Потоцкий.

У него не было никаких точных сведений, но он уже уверовал в это, и с этой верой ему было удобнее. Одно дело, если Стефан погиб в сетях казаков, и другое дело — в сетях крымского хана.

— У нас нет точных сведений, кто помогает Хмельницкому, — возразил польный гетман. — Мы знаем только, что в битве на Желтых Водах принимали участие татары.

— Хмельницкий ездил в Крым и заключил договор с ханом.

— Если мы продолжим отступление, — ядовито размышлял вслух Калиновский, — то будем терять свою армию в стычках, а Хмельницкий в каждом городе получит свежий казачий полк, пылающий к нам чувством мести.

— Чтобы уберечь от разгрома армию, мы будем отступать! — крикнул Потоцкий.

— А я говорю, что мы должны стоять на месте, не допуская бунтаря во внутренние, густонаселенные староства.

— Хан и Хмельницкий удушат нас здесь, и Речь Посполитая останется без прикрытия.

— Мы должны сковать силы казаков под Корсунью и дождаться помощи из Варшавы.

— Этот план, ваша милость, ошибочный! — устало сказал Потоцкий.

— А план вашей милости — труслив и бездарен! — Калиновский отпустил удила и летел сломя голову на от крытую ссору.

— Я не в состоянии продолжать беседу, — Потоцкий встал.

Калиновский ударил шпорой о шпору:

— Я тем более, ваша милость!

Всю ночь шел дождь.

«Дороги размокнут», — мысль гвоздем торчала в сонном мозгу.

— Спи! — приказал он себе. — Завтра в поход. Спи!

«Дороги размокнут», — стоял поперек сна упрямый гвоздь.

Богдану казалось, что он распластан на земле, что это сам он — дорога. Та самая, которая должна вывести его войско на сухое, солнечное место.

Под утро он крепко заснул и встал здоровым и бодрым.

Вышел на улицу. Поглядел на сеявшее мелкий дождь серое, но уже высокое небо и подмигнул, то ли небу, то ли самому себе.

— Позовите пушкарей! — приказал он.