Здесь ее и сыскал поп Феодул.

Пока Степанида сидела столбиком, покачивая в сердце своем скорбь о людях и о себе самой, в городе произошли большие перемены.

Накатила на Немиров волна беженцев. Беженцы приносили свидетельства, свидетельства тотчас превращались в слухи. По слухам выходило, что казаки — это птицы Иоанновы, коим ангел, стоящий на солнце, повелел: «Собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих». Иные называли казаков неисчислимой лютой саранчой Хмельницкого.

Отец Феодул искал свою служанку, чтобы отправить в свинарник, но ради высшей и благой цели.

Он приказал поставить два здоровенных котла возле церкви и варить в тех котлах кашу для беженцев.

— Меня, православного попа, католики и униаты дубьем били. За бороду в церкви при всем честном народе таскали, а мы к ним в лихой час — не с обидами, но с милосердием.

Ночью в дом отца Феодула постучался Ханон Михелев, принес в подарок фунтовое серебряное блюдо и просил взять на сохранение десять возов всякого добра. Отец Феодул все принял и, как мог, спрятал.

Провозившись всю ночь с чужим богатством, наутро Степанида, подоив поповских коров, шатаясь от усталости, принялась за новое свое дело — варить для беженцев кашу. Тут к ней и подошла «мусульманка».

— Зачем ты их кормишь? Скоро придут казаки и всех их убьют.

— О господи! Несуразное говоришь! — перекрестилась Степанида. — Зачем казакам невинные души губить?

— Коли бежали от них, значит, знала кошка, чье мясо съела! — «мусульманка» засмеялась. — Ой, жду не дождусь казачков! Вот уж пограбим всласть. Да ты, жалельщица, смотри не теряйся. На богатую бабу всегда есть спрос. Красивую дурак сватает, богатую — умный.

Сказала и ушла в церковь крестом лежать.

«В Туретчине дурному научилась», — решила Степанида, но тревога, поселившаяся в душе, не убыла. Степанида глядела на прихожан, спешивших к утрене, и не узнавала многих, к которым успела привыкнуть.

Что-то развязное было в движениях прежде скромных и тихих людей, словно их бес крутил. Хохоток вспыхивал. С таким ли хохотком в церковь идти? К Богу?

«Сломалась жизнь», — подумала о людях Степанида.

Еще служба не кончилась, а прихожане повалили по домам, и опять по-иному, не так, как шли сегодня в церковь. Шмыг! Шмыг! Голову в плечи, скорехонько. Мышиное было в повадке многих.

Отец Феодул повелел Степаниде снова заварить кашу. Мяса не жалеть. Оказывается, в город вошел отряд польской конницы. Отряд был невелик, сабель в полтораста, но горожане из поляков приободрились. В тот же час ограблен был купец из украинцев, держащий мясную торговлю. Со всех его трех амбаров сбили замки, забрали все копчения и соления, в дом пришли, хапнули из сундуков и чуланов.

Город затаился, ожидая новых грабежей, но тут ударила пушка.

Некий Ганя привел под стены Немирова отряд, в котором было чуть больше трехсот человек. Вместо того чтобы выйти за стены и разогнать плохо вооруженный загон, наполовину состоявший из крестьян, шляхта изготовилась к обороне.

Было известно, что войска для подавления Хмельницкого собираются, что над войсками поставлены сразу три региментаря, три известнейших фамилии: Заславский, Конецпольский и Остророг. Правда, вскоре вся Украина и вся Польша узнает сказанное о них Хмельницким: Заславский Доменик — перина, Конецпольский — детина, Остророг — латина. И каждый норовил объяснить крылатое слово: перина — значит соня, детина — ребенок, Александр Конецпольский не ровня своему отцу Станиславу, зеленый совсем, Остророгу Николаю — не воевать, а книжки почитывать. Совсем, говорят, зачитался, засушил мозги. Оттого и латина.

Но слово Хмельницкого в те поры еще сказано не было, и все три полководца для отчаявшихся беженцев сияли, как три звезды спасения.

К Немирову на рысях шел отряд. Сабель триста — четыреста.

— Казаки! — закричали дозорные, и пушкари зажгли фитили.

— Да это свои! — обрадовался кто-то из самых зорких.

— Знамя польское, — согласился комендант Немирова. — Однако одеты… сомнительно, в одежде пестрота…

Отряд остановился. Подтянулись отставшие.

— Пустите нас в город! — по-польски, чисто попросился командир отряда.

— Кто вы?

— Ротмистр Верейский! — ответил командир.

— Откуда вы идете?

— Из-под Умани. Казаки взяли город с бою. Еле пробились… Пустите нас, пока казаки мешкают.

— Мы должны обсудить вашу просьбу, — ответили со стены.

Комендант стоял и смотрел на своих командиров. Кто-то из них сказал:

— Четыре сотни воинов укрепили бы оборону города. Ныне мы очень слабы.

Раздались хлопки выстрелов.

Стреляли те, что были по ту сторону стены. Просились в Немиров: в степи появилась казачья конница.

Опять ударил колокол, послышался шум.

— Что еще? — спросил комендант.

— Пришли горожане, привели детей, просят пустить войско, чтоб было кому защитить их от лютых казаков.

— Пся крев! — вскричал комендант.

За стенами возникла истеричная пальба. Жолнеры били прикладами ружей в ворота — казачье войско было близко.

— Открыть ворота! — приказал комендант.

Отряд влетел, как ядро. Ядро брызнуло огнем. Это были переодетые казаки.

Едва стихла пальба, Степанида вышла на улицу.

Пылал замок, языки огня доставали само небо, но зевак не было. Некому было смотреть. Город живых превратился в город мертвых: трупы на земле, в дверях, на воротах…

Степанида шла все скорее и скорее и пришла на площадь перед костелом. И увидела здесь груды тел. Не все в этой груде были мертвы. Она оборвала кусок подола и перевязала разбитую голову девочке, потом перевязала грудь старику… Скоро руки у нее стали липкими от крови, а из одежды осталась исподняя рубаха.

Она вспомнила наконец, что есть отец Феодул.

— Он поможет! Он вам поможет, — сказала, всхлипывая, Степанида. И побежала к церкви.

Она уже издали услышала вопли, визг, рев.

На паперти, размахивая дубиной, метался сапожник, а за ним толпа таких же, как он, перемазанных чужой кровью.

В дверях церкви с крестом над головою, один против толпы, стоял отец Феодул. Ряса клочьями висела с его плеч, его толкали, но он стоял.

— Пустите меня! Пустите! — закричала Степанида, распихивая мужиков, орущих злое на отца Феодула.

— Пустите ее! — сказал кто-то. — Она попу глаза-то быстро выцарапает. Ишь, заступник выискался.

Она вскарабкалась на паперть, отодвинула рукой горбуна-сапожника, встала перед отцом Феодулом, поглядела в мертвое, в белое лицо его, повернулась к людям, пришедшим убить людей, протянула к ним руки и сама услышала себя. Словно из-под земли сама себя услышала. Гробовой этот голос травинкой пробился из-под каменной плиты и, набирая звонкой силы, режущей душу, полетел к небу, и не было ему уже никакой помехи, и преград не было, и никакого края не знал он.

— Боже мой! Боже мой! — пела Степанида. — Стыжусь и боюсь поднять лицо мое к тебе! Боже мой. Господи! Беззакония наши стали выше головы, и вина наша возросла до небес! Боже мой! Неужели и на этот раз ты простишь нам дела наши!

И она, простоволосая, в одной исподней рубахе, перепачканная кровью, пошла на горбуна, склонив голову для удара, но горбун попятился, побежал, и толпа за ним.

Укрывшиеся в православном храме остались живы.

Пятнадцатого июня в Житомире собрался сеймик для выбора послов на конвакационный сейм в Варшаву. В городе встретились два войска: киевского воеводы Тышкевича и князя Иеремии Вишневецкого. Встретились и разошлись: Тышкевич не пожелал соединиться с Вишневецким. Во-первых, оба хотели стоять во главе объединенных сил, во-вторых, Тышкевич собирался защитить Бердичев, а Вишневецкий стремился к Немирову, чтобы спасти от разора владения племянника князя Дмитрия.