Девочку несли по очереди. Шли в глубину леса, не ведая перед ним страха: столь ужасным казался невольничий рынок в Гезлёве, куда отправляют татары свою живую добычу.

Долго шли молча. Вышли к старой гари.

— Отдохнем, — сказала пани Мыльская, усаживаясь на поваленное дерево.

— Не пора ли нам представиться друг другу?

— Я — пани Мыльская, а эту девочку мать называла Лолой.

— А я, — женщина быстро, вопросительно посмотрела в лицо пани Мыльской и сказала совсем тихо: — Я — Софья Четвертинская.

— Вы дочь пана Четвертинского?! — удивилась пани Мыльская. — Как же вы очутились в этом таборе? Ведь у вашего отца, должно быть, сильный и большой отряд?

— Отца нет в живых, — сказала пани Софья.

Был только полдень. Солнце стояло в зените.

— Куда же мы пойдем? — спросила с тоской пани Софья.

— Мы будем идти по солнцу, на закат. Когда-нибудь лес кончится.

Пани Софья закрыла глаза.

— Я уже столько всего испытала, что лучше бы умереть, но не умерла… После всего, что сделали со мной, с моим отцом, с моей матерью, сестрой, — мне все-таки хочется жить. Я презираю себя, заранее зная, что буду цепляться за жизнь, какие бы унижения ни выпали на мою долю…

— Что же в том плохого, что жить хочется, — сказала пани Мыльская. — Но если все это когда-нибудь кончится, мы будем знать цену каждому покойно прожитому дню!

У живота своя логика. Маленькая Лола заплакала. Ее плач вспугнул лося. Огромный зверь, ломая сучья, выскочил из чащобы и пробежал совсем близко, казалось, что лес расшибается вдрызг от столкновения с короной его могучих рогов.

— Мы пропадем! Уж лучше бы отдаться татарам, — пани Софья села на землю. — Нас волки сожрут. Мы околеем с голоду.

— Умереть с голоду в летнем лесу — грех, — сказала пани Мыльская. — Вон какие грибы на нас смотрят. Истые боровики.

Пани Мыльская сняла с пояса кожаный мешочек, достала из него трут и огниво. Сама разложила и запалила костерок.

— Что вы сидите? Работайте! — прикрикнула она на Четвертинскую. — Собирайте грибы. На первое у нас будет жаркое.

Грибы пани Мыльская порезала, насадила на очищенные от коры ветки, изжарила на углях.

— Изумительно вкусно! — удивилась пани Софья. — Вот бы соли немножко.

Пани Мыльская невозмутимо сняла с пояса еще один мешочек и отсыпала из него крошечную щепотку соли. Соль была дорогая, а война все поднимала и поднимала цены.

Только на четвертый день выбрались они из лесу.

Добрели до местечка, где их приютил православный священник.

Пани Софья радовалась избавлению от татар, радовалась, что страшный для нее лес тоже стал прошлым, и она твердила священнику, пани Мыльской, прислуге священника, что, как только закончится война, она, Четвертинская, всех, кто сделал ей доброе, наградит, не пожалеет отдать половину состояния сердобольным людям.

Мирная жизнь мирного местечка кончилась уже на второй день по их прибытии.

Сначала жители подумали, что пастух сдурел и гонит коров: во-первых, намного раньше времени, а во-вторых, с другой стороны. Но это был иной пастух, и стадо у него было иное. Пастуха звали Война, он пригнал киевский казачий полк пана Антона Ждановича.

Узнал полковник Антон, что у священника в доме прячется пани Софья Четвертинская, и тотчас явился поглазеть на знатную деву, а поглазев, приказал затеять пир.

— Я человек гонимый, истерзанный казаками, мне не до пиров, — ответила гордо пани Четвертинская, приготовляя себя к новым насилиям. — Мы бежали неделю назад от татар, бродили по лесу. Навряд ли я украшу ваш пир моими лохмотьями.

Полковник Антон послал джуру в обоз принести для пани всяческих нарядов и украшений.

— Главное — выжить! — твердила, как в лихорадке, пани Четвертинская. — Выжить теперь. Потом жизнь будет прежняя, для тех, кто выживет теперь. Можете осуждать меня, но я лягу к нему в постель. Ко всему их полку, лишь бы выжить… Чтоб у меня было — потом.

— Умереть после стольких мук глупо, — сказала пани Мыльская. — Ты живи. Боюсь только, что твое «потом», на которое ты надеешься, за ними, за казаками, и никуда мы от этого «потом» не сбежим.

Полковник Антон увел пани Софью на пир, а на пиру, захмелев, объявил, что женится.

— Пусть паны знают наших!

Тотчас привели священника, заставили облачиться, отпереть церковь. И всем на диво глубокой ночью случилось венчание казака Антона Ждановича и пани Четвертинской.

Нет, казачья старшина не дремала. Пользуясь правом сильного, она спешила породниться с лучшими домами Польши. Полковник Антон открыл счет этим странным венчаниям. В том же сорок восьмом году Иван Выговский женился на Елене Статкевич, а еще один из Выговских, Христофор, такое отчубучил, что и казакам на диво: насильно обвенчался с Мариной Лаской, содрав с ее головы монашеский колпак…

Киевский полк вскоре ушел на соединение с Хмельницким, под Старо-Константинов, а пани Мыльская осела в том тихом местечке, ожидая конца войны, спрашивая у перехожих людей об одном: «Не встречали где пана Мыльского?» И странники отвечали, подумав: «Нет, не встречали».

За все это время однажды только и порадовалась пани Мыльская. Среди беженцев, уходящих на запад, встретился родной дядя девочки Лолы. Взял ее с собой. Дядя — не отец с матерью, но родня близкая, кровная.

— Ох, война, война! — вздохнула пани, провожая девочку до околицы.

У войны и на детей рука поднимается.

Адам Кисель двигался на переговоры с Хмельницким не вероятно медленно, сто двадцать верст от Ровно до Старо-Константинова одолел за месяц. На то были многие причины. Правда, сенатор неустанно слал гетману письма, отправлял посланцев. Гетман на письма отвечал, но посланцев задерживал. У гетмана были свои причины не спешить с переговорами.

Двадцать пятого июля Максим Кривонос взял очень сильную крепость Бар. Город стоял на реке Ров, притоке Южного Буга. Плотина делала реку полноводной, вокруг города и замка разливались озера и пруды, подступиться к крепости было непросто, но войско Кривоноса уже привыкло брать города.

Удар был нанесен с воды и с суши.

Комендант Бара, сын великого коронного гетмана Павел Потоцкий, отдал приказ не пускать в город беженцев, опасаясь якобы болезней, а на самом деле не желая делиться с пришельцами продовольствием, ибо собирался выдержать долгую осаду до прихода коронного войска.

Дети и женщины, старики и старухи, составлявшие большинство среди тех, кто искал убежища в Баре, попали под перекрестный огонь казачьих и польских пушек и мушкетов.

Плотность огня была убийственна, и казаки пустили к воротам Бара «гуляй-города». Чтобы устроить их, они разобрали по бревнышку целую деревню и сколотили башни на колесах. Под прикрытием «гуляй-городов» на приступ шли крестьянские купы. Сами казаки атаковали город с воды, а чтобы не дать противнику вести прицельный огонь, зажгли на плотах сырую солому. Удушливый густой дым повалил на Бар, и его защитникам пришлось палить наугад.

Осажденные растерялись. «Гуляй-города» — затея московского войска. Не означало ли это появление под стенами Бара московских воевод?

Павел Потоцкий приказал добыть верные сведения, но было уже не до разведки. Плотное кольцо осады сжималось, пошли пожары, и в этом чаду мещане открыли сразу несколько ворот. Бой завязался на улицах Бара. Потоцкий укрылся в замке, но продержался в нем сутки. Мещане опустили мосты через рвы, и Павел Потоцкий был схвачен и доставлен в лагерь Максима Кривоноса.

Больше всего в этом сражении досталось беженцам, почти все они были истреблены.

Захватив порох и пушки, среди них четыре стенобитных орудия, Максим Кривонос двинул свою армию на последний оплот Речи Посполитой на юге Украины, на Каменец-Подольский.

Адам Кисель знал о новом страшном поражении шляхетского войска, но не сдался. Он умолял казаков и шляхту прекратить истребление друг друга, но никто его не слушал. Князь Вишневецкий на очередное увещевание не сближаться с казачьим войском ответил дерзостью: «При обнаженной сабле переговоры идут быстрее». Только сенатор договорился с казаками о проезде к Хмельницкому, для чего обменялись заложниками, как Вишневецкий напал на город Сокол. В отместку казаки убили польских заложников и взяли без боя Луцк.