Павел Мыльский поймал бродячую лошадь и пересел цз телеги в седло. В таборе было больше двух тысяч детей и женщин, мужчин и полутора сотен не набралось, но все они откликнулись на призыв пана Мыльского и составили отряд охранения. Большинство из этого воинства скверно держалось в седле и не умело обращаться с оружием.

Павел Мыльский и его отряд стали той соломинкой для утопающего, за которую ухватились женщины со своими беззащитными выводками.

Табор катил, обходя селения и города, но о его существовании знали, и под Тывровом отряду Павла Мыльского пришлось отбиваться от вооруженных мещан. Перед боем Павел отыскал повозку пани Мыльской.

— Мама, — сказал он ей честно, — их там не меньше тысячи. Поезжай впереди табора и уводи его как можно скорее, мы задержим бунтовщиков и догоним вас.

Он ускакал, а пани Мыльская, опасаясь паники и толчеи, объехала табор с конца в конец, приказывая двигаться быстро, но под страхом смерти запрещая обгонять друг друга. В руках у нее были два пистолета.

— Сама ваших лошадей пристрелю, если ослушаетесь, — обещала она, и всем было ясно, что пристрелит, а лошадь и спасение были равнозначны.

Мещане Тыврова, надеявшиеся на легкую добычу, пошли напролом, но пан Мыльский и его люди, защищавшие жизнь своих жен и детей, не отступили. Случились многие убийства. И пришлось искателям чужого добра утереть побитый нос.

— Они на нас и слева и справа, — рассказывал Павел Рахили и старику, — а я думаю: была не была — и ударил им в центр. Смотрю — побежали. Разворачиваю отряд налево, и еще им влепил. Поворачиваю направо — никого. Так что не больно, мама, я у тебя плох.

— Мы все в ноги вам кланяемся! — сказала Рахиль.

— Нам надо воевать на стороне казаков, — сказала вдруг пани Мыльская.

— На чьей стороне?.. — у Павла дыхание перехватило.

— На стороне Хмельницкого, — сказала пани Мыльская. — Ты родился и вырос на Украине, и я родилась и состарилась на Украине. Мы поляки, но корни наши здесь. Не будь Господня воля, я с моими мужиками давно бы тузила шляхту. Сколько беды наделала нам одна пани Деревинская и ее арендатор.

— Мать, опамятуйся!

— Я-то опамятовалась. Ты глаза протри. Разве не видишь, что творит Вишневецкий с народом? Он его калечит, он его истребляет.

— А казаки — не убийцы?

— Тут уж око за око. Я их судить не могу.

— Как тебе угодно, мать, но я — офицер. Я давал клятву королю.

— Короля давно уже нет. Остались палачи. Трусливые палачи, которые только о себе и помнят. Бросили старух, детишек и утекли.

— Нехороший у нас, мать, разговор.

— Я бы его на завтра отложила, да неизвестно — для каждого ли из нас будет завтра… Помни, сын: это моя воля. А поступай, как тебе совесть скажет. У нас за Вислой — ни былинки, ни пылинки. Чует мое сердце, с кнутом нам нет дороги домой. Мы должны вернуться в дом с миром… Не перебивай. Я много думала, прежде чем сказать тебе все это. Я, сынок, грешна: возносилась перед украинцами, потому возносилась, что держали они себя — рабами. Но они уже никогда не будут прежними.

— Стоит их хорошенько высечь — поумнеют.

— Народ, который видел, как сверкают пятки его хозяев, не позволит им вдругорядь сесть на шею себе.

Павел вытер пот с лица. День выдался душным и знойным. На ладонях осталась грязь.

— В баню бы, — с тоской сказал Павел.

Прискакал человек из передового разъезда.

— Казаки, пан Мыльский.

Павел передал вожжи матери, отвязал повод от телеги.

— Да нет, пан Мыльский! — заторопился вестовой. — Это не те казаки. Это — другие. Только делать-то с ними что? На пригорке они, навстречу нам идут.

И Павел увидал вереницу людей, идущих нескончаемой цепочкой.

Впереди — человек без обеих рук, а за ним — незрячие. Сотни безруких и незрячих. Раны на лицах были свежие. И шли эти люди не так, как ходят слепые; наталкивались на передних, теряли строй, оступались, падали.

— Это все Вишневецкий, — сказала пани Мыльская.

Не видя, кто перед ним, но, почуяв, что встретили обоз, слепцы заголосили, запричитали, прося еды, воды, и, не получая помощи, принялись грозить:

— И вам то же Бог пошлет, как нам!

Оцепенение прошло. Люди из табора стали кидать слепцам куски хлеба и кричать передним возам, чтоб ехали скорее.

Табор припустил рысью, покрываемый бранью, мольбами, отвечая рыданиями женщин и плачем детей.

На следующее утро, до зари их разбудила пушечная пальба. Пушки били по табору. Летела щепа. Метались живые вокруг убитых и раненых, не в силах бежать и спасаться, потому что убитыми и ранеными были ребенок у матери и мать у ребенка.

Табор, к ужасу своему, заночевал по соседству с крестьянской залогой, которая, разорив шляхетские гнезда в округе, двинулась искать казачье войско. Табор беженцев был велик, и крестьяне, не ведая, какой это перед ними враг, палили из трех своих пушек от страха.

Павел Мыльский повел охотников в отчаянную атаку, а табор, без всякого строя и порядка, помчался вразнос наутек и — какое же счастье! — налетел на татар, на какого-то нагайского мурзу, пришедшего на Украину поживиться.

Пани Мыльская настегивала лошадей и увидала: спасения нет. Наперерез скакали трое, а сзади догонял еще один. Налево — кутерьма из повозок, направо — угор: лошади наверняка завалятся, и повозку расшибет. Угор переходил в ложбину, а за нею всего-то в сотне-другой шагов стояла кудрявая, густая роща.

Пани Мыльская повернулась к Рахили. Крикнула:

— Я остановлю лошадь, и бежим. В лес!

Осадила лошадей. Спрыгнула с повозки, схватила меньшую девочку и побежала вниз, по ложбине. Не оборачиваясь, чтоб не упасть, не потерять драгоценных мгновений, но боковым зрением она видела — татарин, настигавший их сзади, повернул коня за ней.

— Господи, не выдай!

Все дрожало в ней, она прижимала к себе девочку и бежала, бежала, чувствуя, что еще шаг — и упадет, что нет больше сил, совсем нет.

И ей вдруг представилась будущая жизнь: обрюзгший татарин опускает в таз грязные ноги, и она трет ему пятки, согбенная от старости и покорности. Трет усердно, но татарину что-то не понравилось, и он пинает ее, шляхтинку.

Может, это видение, этот пинок и не дал ей упасть. Она добежала до леса и остановилась за первым же деревом, потому что в глазах было темно, а ребенок выпал у нее из рук.

Пришла в себя оттого, что рядом кто-то смеялся…

Это был тот самый татарин. Он был всего шагах в десяти. Не торопясь готовил аркан, чтобы набросить его на беглянку.

Пани Мыльская, как во сне, шарила по поясу, искала рукоятку пистолета. Пальнула не целясь.

Татарин удивленно откинулся в седле и медленно стал клониться головою к шее коня.

Пани Мыльская подхватила ребенка и рванулась в лесную чащу.

Скатилась в овраг, нырнула в зеленый омут кустарника. Залегла, жестом приказывая девочке молчать, и девочка молчала, привыкнув в дороге быть зверьком, которого ловят. Где-то совсем близко перекликались татары. Они, видно, решили найти убийцу товарища, но лес их пугал, и скоро голоса смолкли. Пани Мыльская лежала еще, может быть, час или два, боясь выдать себя. Лес шумел успокоительно, девочка заснула, и пани Мыльская рискнула выйти на разведку.

Она запомнила место и, оглядевшись, решила выйти из оврага по боковому распадку. Едва она свернула в этот распадок, как лицом к лицу столкнулась с женщиной, сидящей под корневищем вывернутого бурей дерева. Женщина сделала знак замереть.

Пани Мыльская замерла, ничего подозрительного не услышала и пробралась в убежище под корневищем.

— Они все остались на поле. Добыча огромная, надо ее поделить.

— Тогда не лучше ли уйти в глубь леса? — встревожилась пани Мыльская. — Я унесла чужого ребенка. Боюсь, девочка скоро проснется, поднимет плач, и нас найдут.

Женщина смотрела на пани Мыльскую с надеждой. Это была великосветская пани, измученная дорогой, но живучая. Она умела повелевать множеством слуг, но не умела жить без этих слуг, не умела быть одной среди огромного мира. В дороге она поняла, что ее спасение зависит от того, насколько быстро и точно она сумеет исполнять волю, может, и низкорожденных, но опытных людей. Она была не прочь подчиниться этой внезапно появившейся пани, как в прежней жизни приходилось подчиняться рукам портних. Портнихи создавали ее для очередного праздника, пани могла вернуть ей саму жизнь.