В ожидании обеда гости собрались в кабинете хозяина. Князь Иеремия представил им своего племянника.

— Ясновельможные паны, прошу любить и жаловать. Князь Дмитрий Вишневецкий. Он у нас редкий гость, большую часть года живет в Молдавии. Уж что тут причиной, не знаю: то ли молдавский виноград сладок, то ли молдавские княжны притягательней полек, то ли это зов нашей крови. Моя бабушка — молдавская княжна, из дома Могил.

— Ах, что вы говорите, князь! — воскликнул Дмитрий, вспыхивая. — Какие бы крови во мне ни были, я — поляк!

— Славно сказано! — Седоусый воин, с белым жестким оселедцем, словно бы свитым из конского хвоста, вскочил на ноги, распахнул руки. — Позволь обнять тебя, князь.

И обнял.

— Комиссар Войска Запорожского пан Шемберг, — представил князь Иеремия.

— Вишневецкий.

— Стефан Потоцкий, — поднялся из кресла высокий, красивый, очень молодой и безмерно счастливый человек.

— Вишневецкий!

— Хребтович! — Зверские усы, зверские торчащие брови, лицо в шрамах.

— Вишневецкий! — более звонко, с большим отчаяньем называл себя князь Дмитрий, принимая шута горохового за великого рыцаря.

— Сенявский! — Этот ясновельможный пан был толст, лицом мягок, глазами ласков и доверчив.

— Вишневецкий! — отчеканил князь Дмитрий, смелея, хотя Сенявский-то и был самой крепостью и гордостью оружия Речи Посполитой.

— Чарнецкий!

— Любомирский!

— Лянцкоронский!

Как удары барабана, как золото литавр — фамилии, фамилии. Слава Польши, сила Польши, бессмертие Польши!

Князь Дмитрий хмелел от музыки имен и от того, что его имя никому не уступало ни славой, ни могуществом.

Церемония знакомства закончилась, и князь Иеремия объявил, что сегодня застолье будет мужское, княгиня Гризельда нездорова. Гости сделали вид, что известие их опечалило, но зато все заметно расковались. Пошли разговоры об охоте, посыпались истории любовных интрижек, перемывали косточки канцлеру, воеводам, каштелянам и самому королю.

Пан Хребтович, зная, как лучше всего угодить князю Иеремии, подлил в разговор горючей смеси.

— При шведе Зигмунде поляки клали головы, добывая шведу шведскую корону. Владиславу мы добывали московскую корону, а Марии де Невер будем добывать турецкий тюрбан.

— Стоит ли ворошить прошлое? — поморщился комиссар Шемберг. — Сейм не позволил королю Владиславу начать войну с Турцией, и король послушно распустил наемников.

— А войско было набрано на средства королевы. На ее приданое. Пропали денежки! — расхохотался пан Хребтович.

— Что же тут веселого? — пожал плечами Шемберг. — Теперь королева затаила обиду на все шляхетское сословие.

— Королева получила урок, — возразил князь Иеремия. — Она должна раз и навсегда запомнить, что она королева не над москалями, где бояре называют себя холопами царя, и не во Франции, где дворцовая свора может плести любые интриги вопреки чаяньям дворянства и народа и где все почитают за счастье назвать себя слугой его величества. Мария де Невер — королева в Речи Посполитой, а это значит, что их величества обязуются быть слугами шляхты. Король необходим шляхте для устройства внутренней жизни. Для гармонии. Для того, чтобы шляхта занималась важными жизненными делами государства и была освобождена от тяжкого креста борьбы за личную власть.

— Князь! — воскликнул юный Дмитрий. — Неужели вам никогда не хотелось видеть на престоле поляка?

— Но разве можно желать того, что противно конституции? Горькую чашу и до самого дна выпьет тот поляк, который божьей волей очутится на золоченом стуле, называемом троном. Случись это — все будут несчастны: народ, шляхта, магнаты и сам король.

— Но почему?

— А потому, что для короля-пришельца мы все — чужие. Он не схватится за саблю, чтобы отомстить за какую-нибудь ничтожную обиду. Он не оттолкнет от себя Вишневецких только потому, что они князья русские, и не приблизит к себе Собесских только потому, что они поляки. Для короля-пришельца все мы на одно лицо: мазуры, русские, куявяки, краковяки…

— В Московском царстве, — возразил пан Сенявский, — думают по-другому.

— Москва — не пример для просвещенного народа, — вспыхнул Вишневецкий, — а сами москали — это медведи, научившиеся ходить на задних лапах. Больше полувека минуло, а Ваньке Грозному и поныне на том свете икается. Он привил своему народу самую подлую рабскую душу: ни один нынешний москаль не отважится сказать прямо о том, что думает. Да он и думать не умеет! На веки вечные напуган и отучен думать. Зато всегда что-то замышляет.

— Дивлюсь на тебя, пан Иеремия! — воскликнул молодой Стефан Потоцкий, сын великого гетмана Николая Потоцкого. — Ты — русский, но в тебе столько ненависти ко всему русскому.

— Я вырос среди поляков, грамоте меня обучили во Львове, душа моя освещена светом римского престола и укреплена в Испании, где отцы церкви беспощадны в вере. Русских я ненавижу за низость. На это быдло никаких сил не хватит, никакого просвещения.

— Я был в Москве, — опять осторожно возразил пан Синявский. — Тамошний народ мне показался весьма благочестивым и богобоязненным. Люди живут по самому строгому жизненному правилу.

— Притворяются! Они даже сами перед собой притворяются! — вскричал князь Иеремия. — Я покажу вам, паны, чего стоит их благочестие. Я покажу вам это сегодня же, но прежде — прошу к столу.

Двери в черную залу распахнулись, и к гостям вышли четыре шляхтича из тех, что служили князю Иеремии, с большим серебряным вызолоченным тазом и с серебряным рукомойником. Началось мытье рук, и тут появилось еще четверо дворян с полотенцами.

Не закончилась первая церемония, как открылись двери в стенах, явилось множество слуг с множеством угощений, и стол на глазах преобразился. На серебряных подносах огромные куски мяса, в серебряных соусницах подливы: желтые из шафрана, красные на вишневом соке, черные из слив, серые из протертого сквозь сито лука. Тотчас подали высокие кубки, доверху наполненные вином. Иеремия встал, поднял свой тяжкий золотой кубок с двумя крестами — с рубиновым и с изумрудным:

— Пью за славу и силу Речи Посполитой! Стоять ей со всеми крепостями, городами и весями, укрепляясь и хорошея безмерно во веки веков. Ни время, ни ведовство, ни наука алхимиков не в силах вызеленить эти багряные рубины, изумрудам же не быть цвета пылающей крови, так и нашей республике. Быть ей тем, что она есть. А она у нас — гордая, ясноликая и великолепная. Виват!

Восторгом засверкали глаза князя Дмитрия.

— Виват! — закричал он, и новая волна счастья захлестнула его, потому что мальчишеский его голос слился с голосами самых великолепных рыцарей Речи Посполитой.

Кубок до дна! Хмель ударил в голову, и князь Дмитрий сидел улыбаясь, влюбленный во всех и в каждого, кто был за этим столом.

Слуги принесли салаты и сразу же блюда со свиным салом: под соленой капустой, под пшенной кашей, в тесте. И всеми любимое — от короля до последнего голодранца — сало под гороховым отваром.

Пан Хребтович, взглядывая направо и налево, сверял свой аппетит с аппетитом соседей, обреченно вздыхал, а потом встряхивал молодецки оселедцем и отправлял в рот новый кусочек и с того блюда, и с этого, а проглотив, причмокивал губами, прикрывал глаза, вполне наслаждаясь вкушением, которое почитал за величайшее человеческое дело.

Комиссар Войска Запорожского Шемберг смотрел на горы и долы еды с нескрываемым возмущением.

Князь Иеремия, видно, хорошо знал племянника, хотя тот был в Лубнах редкий гость. Шепнул:

— Пан Шемберг — противник пиров, он прикидывает, сколько стоит вся эта еда, и приходит в отчаянье. Он всерьез убежден, что каждое такое застолье приближает бунт.

Заздравные кубки опустошались. Слуги переменили кушанья. Подали оленя, запеченных баранов, поставили судочки с курами, утками и всяческой птицей, добытой на охоте.

— Друзья! — Стефан Потоцкий сбросил кунтуш и с кубком в руках вскочил на стол. — За всех вас!