Никто еще не осмеливался писать княжне таких посланий. Она спрятала записку, позвала Эмилию и спросила:
— Какая теперь луна?
— Луна? — удивилась Эмилия.
— Ну да, луна! Я хочу знать, что теперь — новолуние или, может быть, луна на ущербе?
— Дозвольте мне спросить у сведущих людей, госпожа?
Эмилия скоро вернулась и сообщила:
— Полная луна будет завтра.
— Ах завтра! — сказала Роксанда и велела Эмилии заняться своими делами.
Роксанда почти не гадала об авторе послания. Конечно, это писал Петр Потоцкий. Кто же еще? У Дмитрия Вишневецкого на такой поступок духа бы не хватило.
— Боже мой! Как долго ждать это завтрашнее полнолуние! — От досады у княжны навернулись на глазах слезы.
7
Она показалась себе лохматой бездомной собачонкой. Будто бы осень, дождь, и она, намокшая, стоит одинешенька посреди огромного поля, ни зги не видать, ветер ледяной, и надежда добрести до укрытия оставила…
— И это я! — сердилась на себя Роксанда. — Дрожащая, ничтожная!
Ее страсть к тайне тоже показалась ей ничтожной, трепет сердца был противен до дурноты. Она желала одного: пусть ее оставят. Все!
А небо Истамбула уже утопило в синеве купола и минареты мечетей. Земля, соперничая с небом, отворила свои пещеры и дала волю тьме. Тьма нашла на тьму, и не понять стало, где небо, где земля.
Роксанда, не зажигая свечи, сидела, как турчанка, на ковре, сжавшись в комочек.
Вдруг воздух колыхнулся трепетно, и Роксанда сказала себе: то отворилась и затворилась дверь.
— Я ничего не вижу, — сказал он по-польски.
Она таилась, казня упреком сердце, которое стучало так, что уши закладывало от боя.
Он сделал шаг от двери и тихонько запел на молдавском языке, коверкая слова, запел ее любимую песенку, переиначенную:
Алый лепесток пиона,
Алою зарей рожденный,
Рыцарь красоту твою узрел.
Рыцарь, словно птица, прилетел.
Страх схлынул, как уходит под землю дождевая вода.
— Я здесь, — сказала она. — Но ты обещал полную луну, где же твое обещание?
Он опустился возле нее, взял на руки.
— Луна никогда не взойдет на небо, если наши лица не озарят Божий свет светом счастья. Земля и небо темны, потому что твое светоносное чело затеняет страх. Вспомни свои виноградники!
Его руки были жесткие, но лежать на них было покойно. Она дотронулась до его платья.
— В чем ты одет?
— В турчанку! У меня даже паранджа есть.
Она вырвалась из рук и хохотала, не в силах остановиться.
— Ай да турчанка!
— Другого пути в Сераль нет, — сказал он серьезно и так же серьезно, с горькой хрипотцой признался:
— Я устал от чужбины. Отец мой, пленник хана, умер, а я, никому и никогда не сдававшийся, живу в плену. Я мог бы потерять тебя. Но видно, само небо желало этой встречи.
Он обнял ее, поцеловал.
— Луна! — сказала она. — Луна взошла!
Луна стояла над Истамбулом, и некуда было укрыться от ее света. Воры и любовники затаились.
— Я твоя жена, — сказала Роксанда Петру. — Я счастлива, что Бог послал мне тебя.
— Бог ли? — вздохнул Петр. — Ты мне не очень-то и понравилась при первой встрече, но потом я не мог не думать о тебе… И все-таки мы должны благодарить за наше счастье твоего отца.
— Моего отца? — удивилась Роксанда.
— Он приезжал сюда не так давно, чтоб спрятать тебя от коршуна Хмельницкого, усмотревшего тебя для своего рябого сына.
— Да, мой отец ездил в Истамбул, — согласилась Роксанда, поднимаясь на локтях и заглядывая в лицо Потоцкому.
Потоцкий лежал спокойный, домашний, он улыбнулся ей.
— Твой отец у себя дома ведет жизнь скряги, а здесь он денег не жалеет. Ему не хватило двадцати тысяч, кому-то еще нужно было дать бакшиш. Он обратился за помощью ко мне…
— И ты ему сказал: Роксанда должна быть моей.
— Я именно это и сказал, душа моя.
— И отец тотчас согласился.
— Отец желал видеть дочь свою замужем за человеком, который знает предков в десятом колене.
— Значит, ты купил меня? — Роксанда легла на спину, потянулась, огладила свое тело руками. — Я думала, что я княжна, а я — рабыня.
— Ты моя любовь! — Потоцкий приподнялся, чтобы поцеловать Роксанду, и увидел перед лицом кинжал.
— Прочь! — тихонько сказала Роксанда. — Я владею оружием не хуже тебя. Прочь.
— Но ведь…
— Еще слово, и я ударю.
Он встал с постели, вырядился в дурацкое свое одеяние.
— Роксанда!
Она отворила дверь.
— Не приближайся, стоит мне закричать…
Он покорно пошел под ослепительный свет полнолуния.
Роксанда поймала луну на острие кинжала, зажмурилась, затворила дверь, заперлась на все запоры.
Легла в постель и, усмехнувшись, подумала:
«Вот и нет у меня больше тайн. Стоило ли желать этой тайны: быть женщиной больно».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Перед господарем Василием Лупу лежала коротенькая писулька гетмана Богдана Хмельницкого: «Сватай, господарь, дщерь свою с сыном моим Тимошем, и тебе добре будет! А не выдашь, изотру, и останка твоего не останется, и вихрем прах твой размечу по воздуси».
Грубая мужицкая речь, но вот беда — не пустая. Лупу был рад, что дочь его, его надежда на будущее рода и на собственное спокойное будущее, теперь за такими стенами, которые Хмельницкому не по зубам.
Но грустно было господарю. Грустно! Он сам и Молдавия оставались разменной монетою в делах Турции и Польши, Турции и Украины, Украины и Польши.
Молдавское войско было ненадежно, а три тысячи наемников от Орды и Хмеля не защитят.
Оставалось одно: надежно укрыть свои богатства — залог пребывания на престоле. Фирман на княжество стоил год от года дороже. Сто лет назад господарь Лапушняну заплатил за фирман двести тысяч. Сорок лет спустя Арон Тиран залез в кабалу, пообещав миллион золотых.
Огромные деньги отсыпал за право володеть Молдавией Василий Лупу, но ведь была еще ежегодная дань — харач. И если тот же Лапушняну платил тридцать тысяч золотых, то Лупу приходилось наскребать в казне по семидесяти пяти и по ста тысяч ежегодно.
А кроме харача, были еще обязательные пеюкеш и бакшиш, подарки и взятки, без которых немыслимо сдвинуть с места и самое малое дело, причем ежегодные подарки — падишаху, его визирям, его командующим, евнухам и женам — были обязательными.
Пуще глаз копил и берег мудрый Лупу свое безотказное войско — деньги свои.
Над вторым письмом Хмельницкого яростно пыхтел в усы коронный гетман Мартын Калиновский.
«Не хочу скрывать перед вашей милостью, — писал гетман Войска Запорожского, — что своевольный сын мой Тимофей с несколькими тысячами войска идет жениться на дочери молдавского господаря. Конечно, до этого никому нет дела, но я удивляюсь, что польское войско стало при Батоге, как будто хочет заступить дорогу моему сыну. Я прошу вашу вельможность для спокойствия отечества отступить с войском, тем более что место неудобно для обоза. Я боюсь, чтобы свадебные бояры не затеяли ссоры с войском, а мой сын, по своей юности, не стал бы искать первой удачи на военном поприще».
— Я посажу его на кол, — сказал Мартын Калиновский сыну Стефану. — Я обоих посажу на кол: дурня сына и старого дурака отца, пусть поглядят друг на друга, поплачут о своей дури.
— Мой отец, — голос у Стефана пересох от волнения, — Хмельницкий пишет о том, что мы стоим плохо. У него всюду шпионы. Не лучше ли будет, если мы отойдем к Брацлаву. В Брацлаве сильный гарнизон. Там мы с большей уверенностью можем рассчитывать на помощь короля и воевод.
— Сын мой, — сказал Мартын, скрестив на груди руки, — доверься опыту старого воина. Если враг хает твою позицию, значит, он желает, чтобы ты покинул ее. Наше войско испило полную чашу позора, покинув под Корсунью свой укрепленный лагерь. Я стоял на том, чтоб держать оборону, но Хмельницкий подбросил нам смертника. Казак поплатился жизнью, однако сбил нас толку.