— Ты лжешь, поляк! Ты не посол, а шпион. Нам ничего не ведомо о королевских послах! — И приказал своим: — Что возьмете на шпионах — ваше!

Королевский посланец стал кричать и грозиться, но его утащили из шатра и ограбили.

Иса-бей стоял в своем шатре один, поглаживая рукоять сабли. Он все понял: польский король затевает переговоры с ханом за спиной Хмельницкого. Готовится очередная измена.

— Вот и все, что я могу сделать для тебя, Тимош, — сказал Иса-бей и горестно отер обеими руками лицо.

Ян Казимир сидел на лавке, прислонясь спиной к теплой печи. Печь — это единственное, что нравилось ему в стране, в которой он правил.

«Не я ею, но она мною», — подумал король, пребывая в тоске и презрении ко всем полякам, к самой Польше и к самому себе.

Королю только что сделали утренний доклад: «Умерло восемь человек, бежало триста».

Он завидовал беглецам. Черной, постыдной завистью завидовал.

Ну что ему дало пребывание на вершине власти, которой пришлось домогаться постыдными интригами, непомерной тратой денег, отступничеством от собственных интересов, мечтаний, идеалов, наконец. Где она, королевская сказочная жизнь? Ему пришлось пинками гнать хваленых героев-шляхтичей, чтоб самих себя защитили. Это было под Зборовом. А какова победа под Берестечком? За хана Бога надо молить! А теперешняя маета?

Король обвел глазами хату — вот она, его королевская жизнь. Голодом не морят — единственная привилегия.

«Во Францию хочу!» — король закрыл глаза, чтобы вспомнить легкую французскую жизнь, но перед глазами встала тюрьма. Во Франции будущему королю пришлось отведать жизни под замком.

Тепло печи обволакивало, захотелось снова лечь в постель, хотя встал он всего час тому назад.

— Узнайте, нет ли вестей от Лещинского, — сказал король секретарю, сидевшему за какими-то никому не нужными бумагами возле окна.

Секретарь ушел. Король, зайдя за занавеску, лег на постель в сапогах и одежде.

Лещинскому удалось вернуть себе место канцлера, и теперь король был рад этому. Лещинский умел ловчить. Через своих шпионов он изыскал способ довести до ушей Сефирь Газы добрососедское желание польского короля купить у хана мир. Причем Сефирь Газы сразу же получил тысячу золотых монет. Дело тотчас продвинулось вперед: Сефирь Газы испросил у хана позволения на переговоры и согласился встретиться с канцлером Лещинским в условленном месте под Каменец-Подольском.

Мудрость татарского канцлера Сефирь Газы в том и состояла, что он не терпел переговоров по нормам дипломатических установлений, всем этим многолюдным и многоречивым комиссиям он предпочитал доверительную, цинично откровенную беседу с глаза на глаз.

Требования Сефирь Газы были вполне приемлемы, за исключением одного пункта, принятие которого было равносильно предательству. Именно так: от короля требовали быть предателем народа. Это унижало королевское достоинство, польскую государственность и наносило ущерб престижу польского народа. Хан устами Сефирь Газы потребовал отдать для свободного грабежа и для взятия полона Полесье и Волынь.

Вот тут-то и захандрил король, зная наперед, что требуемая от него низость будет удовлетворена.

Правду сказать, Ян Казимир просил Лещинского поискать возможностей освободиться от некрасивого пункта договора, но даже это робкое упрямство короля тотчас было наказано. Хан пригласил Хмельницкого участвовать в переговорах и потребовал сверх общей суммы еще двадцать тысяч червонных золотых для своих знатных людей.

Богдан Хмельницкий послал хану толмача Георгия. Безопасность толмача и сама жизнь его зависит от умения гордое говорить почтительно, дерзкое — как будничное.

— О великий хан двух морей и двух материков! Обладатель многих стран и народов! — Георгий с величайшим почтением, сияя восторженными глазами, перечислил все титулы крымского хана, и после этой долгой тирады, как бы между прочим, сообщил: — Гетман Войска Запорожского передает тебе, о солнцеликий, что это он, гетман, призвал тебя с Ордою к себе на помощь против неприятелей своих ляхов, и пристойно было бы мириться с королем ему, гетману, а не тебе, великому хану.

Ислам Гирей оценил такт казачьего толмача. Толмач не трясся от страха. Он и говорил, и вел себя с достоинством. К тому же хан чувствовал за собою некоторую вину перед гетманом, которого он после Зборова и Берестечка надувал уже третий раз.

— Передай другу моему и брату гетману Богдану, — сказал хан, изображая на лице милостивую улыбку, — я замиряюсь с королем, а его, гетмана, замирю по Зборовскому договору. Если гетман сам не поедет для заключения мира, пусть пошлет своего писаря Выговского да двух-трех полковников лучших.

Хан одарил толмача Георгия пятью золотыми монетами и отпустил. Хмельницкий воевать на два фронта посчитал невозможным и смирился.

Он отправил под Каменец-Подольск Ивана Выговского и трех полковников: полтавского, миргородского и винницкого. С ними для охраны пошло пять тысяч отборного войска. Казаки стали лагерем за милю от города, но приглашения на переговоры не дождались. Канцлер Лещинский убедил Сефирь Газы в том, что мир следует заключить между королем и ханом. Войско Запорожское — часть Польши, и оно в воле его величества. Король Ян Казимир с гетманом замирятся особо.

Позже Сефирь Газы скажет, посмеиваясь, Ивану Выговскому:

— Оттого, Иван, за тобой не прислали, что человек ты сердитый. С тобою учинился бы задор, а мира не учинилось бы.

Пришлось толмачу Георгию во второй раз головой рисковать. Переодевшись татарином, потолкался он среди многочисленной обслуги на переговорах и принес Ивану Выговскому условия договора раньше, чем их доставили королю в Жванец. Хану было дадено сто тысяч червонных золотых, Сефирь Газы — двадцать тысяч, для ближних людей хана еще двадцать тысяч. Полон хану разрешалось взять в деревнях и селах Полесья и подо Львовом, городов не трогая. С казаками устанавливался мир на статьях Зборовского договора, подтверждался сорокатысячный реестр, которому надлежало выплатить положенное реестровым казакам жалованье.

— Им будет не сорок тысяч реестра, а сорок тысяч виселиц! — закричал король гневно, комкая документы, которые ему доставили поздним вечером. — Мы уходим во Львов на зимние квартиры. Армия остается при мне. Сразу после сейма — война! Война до победы.

Король кричал чересчур громко, ему стыдно было за позорный Жванецкий договор.

Не отсидишься от войны, не убежишь от войны, если она корчит корчами твою родную землю. Медленно думал пан Гилевский, а чаще и совсем не думал, предоставляя тяжкое для него дело другим, но до этой мысли он сам додумался, шагая с десятью такими же горемыками, как сам, привязанный к оглобле.

Пан Гилевский бежал из-под Жванца в свое крошечное именьице. Владели Гилевские пятью хатами, в которых остались дети, женщины да двое покалеченных на войне хлопов. У самого пана Гилевского была такая же, как и у крестьян, хата, разве что с конюшней хорошей.

Вернулся домой — помыться негде, баня завалилась. Взяли его татары, когда он бревно на плече тащил из лесу. Этим бревном пан Гилевский зашиб у татарина лошадь, но татарин не осердился. Он ехал теперь на лошади пана Гилевского и, глядя на богатыря, только губами почмокивал — ведь этакого работника добыл: и в хозяйстве оставить — хорошо, и продать можно, хоть самому султану за очень, очень хорошие деньги.

«Не с казаками, а с татарами надо было воевать!» — решил для себя главный вопрос пан Гилевский, да сам же и сообразил, что поздно это на ум ему пришло.

Татары, как метлой, по селам шаркнули. Полон захватили огромный. Набрали и поляков, и украинцев.

Шагая в ногу с пленниками, пан Гилевский наслушался таких горьких упреков в адрес короля и Речи Посполитой, что только зубами поскрипывал от душевной боли и досады. Король! Король выдал его, пана Гилевского, татарам с головой! Проклинать короля пан Гилевский, однако, поостерегся. Ведь не король же, в самом деле, бежал из-под Жванца, соскучившись по теплой хате. Это он бежал, пан Гилевский. Вот и пришлось его величеству, спасая большую часть, поступиться меньшей.