— Ну, здравствуй, Анна, — сказал тихонько, для себя и для нее, — вот, вернулся. Гетман я теперь у тебя. За Тимоша не серчай. Такая наша доля мужская — собой рисковать.

Дверь распахнулась.

— Заходи, Иван Выговский. Садись. Был Ян — стал Иван.

Широкое простодушное лицо Выговского осунулось, глаза смотрели жестко, с вызовом. Хмельницкий углядел этот ледяной блеск и, садясь напротив пленника, улыбнулся смущенно.

— В своем доме, а угостить нечем.

Выговский глухо покашлял, посмотрел Хмельницкому в глаза.

— Человек себе на уме в столь смутное время предпочел бы плен у татар вольной службе восставшему войску. Но я просился и прошусь в это войско, в твое войско, гетман. Я — украинец и должен испить чашу судьбы своего народа, какая бы она ни была, горькая или сладкая.

— Так ты дурной? — спросил Богдан серьезно.

— Как дурной? — удивился Выговский.

— Ты сам говоришь, человек себе на уме к Хмельницкому не пойдет! Или деваться некуда, ведь я тебя на лошадь выменял…

Выговский покраснел и засмеялся вдруг. Так просто и весело засмеялся, что и Богдан хохотнул.

— Перемудрил? — хлопнул он Выговского по плечу, расходясь в смехе.

— Перемудрил! — смеялся Выговский.

— А мне очень нынче нужны такие, как ты, себе на уме, — говорил Богдан, отирая пальцами выступившие на глаза слезы. — Горячих голов предостаточно, а вот холодных, для государственных дел, пока не сыскалось и полдюжины. Вот взяли мы Чигирин, а что дальше?

— Нужно идти и разбить коронного гетмана.

— Разобьем и гетмана, а потом?

— Необходимо занять как можно больше украинских земель и согласиться на переговоры. Король тебя поддержит. Власть магнатов на Украине станет зависимой от воли короля и украинского князя.

— Украинского князя?

— Украина должна иметь не меньшую самостоятельность, чем имеют ее Радзивиллы и литовцы.

— А будет ли с того облегчение народу? Литва — страна хлопов, а казаки — люди вольные.

— Народ благословит тебя, Богдан Хмельницкий. Он избавится от гонений за свою православную веру.

— Ты православный?

Выговский встал, перекрестился на икону.

— Есть хочется, — сказал гетман. — Займись канцелярией, Иван. Бумаг нам надо много написать.

— Благодарю тебя, гетман! Буду служить тебе умом и сердцем.

Пошел к двери, но остановился.

— Выкладывай все, не оставляй и песчинки за пазухой! — строго сказал гетман.

— Пани Чаплинскую казаки привезли.

Выговский смотрел себе под ноги.

— Что ты хочешь, не пойму?

— Пани Чаплинская — воспитанница матушки моей… Не надругались бы казаки.

— Сам присмотри! Сам! Теперь у тебя воля! Даже две воли: своя и моя. С делами управлюсь, пришли ее сюда. Как зовут?

— Елена.

— Ступай к делам да позови панов радных.

Остап Черешня точил саблю.

— От гетмана прислан? — спросил он Выговского. — Где, спрашиваешь, пани подстаростиха? С бабами, в светлице. Сидит — не ест, не пьет. За все: «спасибо», тише травы. Чего с ней будет-то?

— Как гетман скажет. Может, помилует, а может, и казнит.

Жена Остапа Черешни Оксана при этих словах вышла из чуланчика, всплеснула перед лицом Выговского руками.

— Мы от пани плохого не видели! Да и не полька она вовсе, такая же хохлушка, как все мы. В чем вина-то ее? За кого выдали, тот и муж!

— Дай мне пройти, — строго сказал Выговский.

— Уберись с дороги, баба! — грозно пробасил Остап.

— Ишь какие! Уберись! Попомните мое слово, паны казаки. Обидите добрую душу, всех чигиринских баб на вас подниму.

Выговский улыбнулся и, покачав головой, открыл дверь в светлицу.

Пани Хелена задрожала, глядя, как по-чужому — хозяева не так по дому ходят — отворяется дверь. И вдруг увидала перед собой Выговского. Крупные слезы закапали с шелковых ее ресниц.

— Пан Выговский, — прошептала она, прислонясь спиной к стене. — Спасите меня.

Он поклонился, поцеловал у нее руку.

— Только трус мог бросить вас на произвол судьбы на дороге.

Пани Хелена отерла платком глаза.

— Моему мужу ничего другого не оставалось, как бежать. Он был один перед тысячами казаков… Ко мне он тоже не мог успеть.

— Вы ведь знаете, я был против этого брака! — сказал Выговский.

Пани Хелена вскинула вопрошающие глаза: разве не этот человек приходил в ярость, когда она пыталась отказать Чаплинскому?

— Да, я помню… Но все от Бога… Вы сами-то… где?

— Я служу Хмельницкому, — сказал Выговский. — Вся Украина нынче с Хмельницким.

— Ах, вы у Хмельницкого! — сказала она. — Ну конечно, у Хмельницкого… Его казаки взорвали давеча костел.

— Польскому игу пришел конец!

Дверь отворилась.

— Можно? — спросила Галя Черешня, внося большую корчагу. — Вот вишня в меду. Отведайте, пани! Нельзя ничего не есть.

— Галя, спасибо тебе, милая! Не до еды теперь. Ты же видишь, за мной пришли.

Корчага так и выпала из рук. Грохнула, разваливаясь на куски, мед поплыл по полу, сияя темно-рубиновым огнем под весенним, беззаботно заходящим за горизонт солнцем.

Галя стояла над разбитой корчагой, но смотрела на пани Хелену. Как на мученицу смотрела.

Выговский отвесил пани Хелене почтительный поклон и сказал:

— Я пришел сказать, что вас хочет видеть гетман Хмельницкий.

— Он наш, чигирннский! — вырвалось у Гали. — Он не обидит.

— Позвольте мне поговорить с пани с глазу на глаз, — сказал Выговский девушке.

Галя вышла, старательно прикрыв за собою дверь.

— Он казак, — сказал Выговский, глядя пани в лицо, — но казак с иезуитской коллегией. Никогда не забывайте об этом.

— Вы говорите что-то очень странное, пан Выговский. Господи! Выжить бы!

— Тот, кто в этом мире собирается сначала выжить, а потом возвеличиться, выживет, но и только. Кони Хмельницкого могут вынести нас на тесную, но очень высокую гору, которая предназначена для жизни первых людей государства.

— Пан Выговский! О чем вы? Теперь, когда все так зыбко.

— Я скажу вам правду именно теперь. Такие разговоры дважды не разговаривают. — Выговский подошел к двери, постоял, вернулся к столу, сел. — Я за Хмельницкого голову положу. Выслужиться до больших чинов, до больших дел в старом государстве, где все места заняты и расписаны на века вперед, дело, как понимаете, немыслимое. У меня одна жизнь, и я хочу быть при таких делах, от которых зависит жизнь государств и народов. Я могу проиграть жизнь маленького ничтожного человека, а если выиграю, то это будет выигрыш для всего рода Выговских. Выигрыш на века. Вы хотите что-то сказать, но сначала выслушайте меня. Первое. Вспомните все, чему учила вас моя матушка — украинка каждой кровиночкой своей. Второе: отбросьте все страхи. Играйте! Играйте королеву. Третье и главное: будьте прекрасной.

— Но я мужняя жена, пан Выговский!

— К черту! — он размахнулся, а положил ладонь на стол без звука. — Старый мир, пани Елена, — запомните, не Хелена, а Елена! — рухнул. Мы создадим новую страну и с нею самих себя, новых, великих! Вы всегда были очень тихой, но я знал, что вы — большая умница. В ваших руках, пани Елена, и сама жизнь ваша, и счастье. — Он встал, поклонился. — Я приду за вами вечером.

Было за полночь. Богдан, сделавший за день тысячу дел, казался себе куклой из ваты и тряпок. Одни мозги у него были живыми, но они превратились в маленьких замученных собачек, которые выли каждая на свой лад. Ему была незнакома такая усталость. Уставал от долгой скачки, от работы и никогда не думал, что можно умориться ворочать мозгами.

Вкрадчиво отворилась дверь, блеснул огонь. Выговский вошел в комнату, осторожно неся перед собой два канделябра.

«Это зачем?» — вознегодовал Богдан, но возразить сил не было.

Выговский пожелал покойной ночи и вышел.

Дверь опять отворилась, явился Ганжа, поставил на давку, а не на стол почему-то вино, какую-то снедь.

«Очумели, — подумал Богдан, — среди ночи обед затевают».