— А что было делать? — оправдывался он перед Домной Тодорой. — Мне казакам платить нечем. Я им за прошлый год остался должен, за речку Яловец.

— Я заплатила бы казакам, — пожала плечами Домна Тодора. — Стоило ли обижать монахов? У нас и так очень мало друзей в этой стране.

— Не было их у вас, друзей! — вспыхнул Тимош. — Были бы друзья, не сидели ли бы мы нынче в Сучаве. Переживут длинногривые! Еще накопят.

Резкий в словах, плавный, но быстрый в движениях — это был не тот жених-чурбан, над которым потешались боярыни и боярышни.

— Сколько у тебя войска? — спросил шурина Стефана Лупу так, словно выговаривал.

Весь выводок князя Василия Лупу был тут, с Домной Тодорой.

— У нас три сотни черкесов и с полтысячи местного ополчения, — дал отчет Стефан Лупу.

— Местного? Предадут в первом же бою.

— Княгиня им обещала хорошие деньги.

— Значит, вся надежда на моих казаков, — подытожил Тимош. — Ты, Домна Тодора, не кори их, а люби. Казаки — люди невежливые, но зато и не предатели.

Отчубучил и пошел спокойно спать.

Поднялся до зари. Осматривал крепость. От Домны Тодоры потребовал денег: нужно поправить стены, где поднять, где укрепить.

С удивлением наблюдала величавая княгиня за молодым полководцем. Человеку едва за двадцать, а он уже и слову ответчик, и делу знаток.

Врага пока не видно, мог бы на боку лежать или устроить пир на весь мир — хозяин города, кто ему на дороге встанет? — а он с утра то на стенах, то на рытье шанцев вокруг крепости. Не забыл поглядеть подвалы с продовольствием и остался недоволен.

— Фуража мало! Надо немедля послать за фуражом.

Послать послали, да только вместо возов с кормом для лошадей явилась под стены армия Стефана Георгия. Двадцать тысяч молдаван, венгров, валахов.

Осадившее Сучаву войско, видно, не чувствовало в себе силы взять крепость приступом. Окапывалось, ставило осадные пушки, вырубало в лесу просеки.

— Они ждут подкреплений, — решил задачу Тимош.

Он позвал к себе в замковые покои полковника Федоренко и шепнул ему что-то на ухо.

Вылазку сделали на вечерней заре. Три тысячи казаков напали на ближайший к крепости полк и вырубили его при полном замешательстве соседних полков.

Водил на вылазку казаков сам Тимош. Ударил, уничтожил, спрятался за стены.

Потери ошеломили Стефана Георгия и его командиров — тысячи трехсот бойцов не досчитались они.

— Ах так! — вскричал самозваный господарь, когда ему доложили об уроне. — Ах так! Я их без капли воды оставлю!

И всю свою армию послал копать землю, чтобы отвести реку от Сучавы.

Осажденные воду заготовляли впрок, но Тимош, глядя со стены на неприятеля, кусал губы. Он видел, где можно прорвать кольцо окружения, он знал, как это сделать с наименьшими потерями, но оставить город было нельзя. Он, Тимош, должен, как собака, сидеть на сундуках Лупу. Оставалось одно: терпеть — голод, жажду, слезы. Терпеть, покуда не выручит отец.

Но Богдан Хмельницкий помочь сыну не мог. Ян Казимир занял Каменец. У короля было сорок тысяч, и у Хмельницкого — сорок тысяч. Проиграть битву — отдать Украину на растерзание. Уйти в Молдавию — оставить свои города без защиты. Да и казаки роптали. Они не желали умирать за какого-то Василия Лупу.

Василий Лупу, отощавший, с черными ямами под глазами, сидел против свата, поглаживая перстни на руках. Запущенная борода отросла, замусолилась, стала совершенно седой.

— А ты у нас белобородый, — сказал Богдан Хмельницкий без всякого умысла, даже стараясь польстить вельможному старику, — белобородые на Востоке в почете.

— Я давно сед, — Лупу досадливо поморщился, — бороду недосуг покрасить. Но сегодня у меня добрые вести. Брат Домны Тодоры Шериф-бей собирает войско.

— Скорей бы уж минуло проклятое нынешнее лето! — Хмельницкий навалился грудью на стол. Поглядел на Лупу. — Наступать молодому — милое дело, а вот в крепости отсиживаться? Один он там, в Сучаве твоей! А волков на него со всей Европы набежало. — Вздохнул на всю горницу, разогнулся, налил в кубок вина. — Пей, брате! Нам пока что иного дела нет. Пей, ото наилучша потиха в смутку. Ох, смутка, смутка! В мутной воде старым щукам добре, а каково зеленым окунькам?

Выпили вино. От казацкого зелья господарь поперхнулся.

— Это оттого, что к сладенькому привык, — засмеялся Хмельницкий. — Коли повелся с казаками, привыкай к казачьему котлу… Теперь-то и хвалишь, наверное, себя, что за казака дочку отдал. Не спешит что-то другой твой сват с помощью.

— Мы себя почитаем за мудрецов, но судьба мудрее нас. Это верно. — Лупу встал, ножом оправил пламя единственной свечи, горевшей в комнате гетмана. — Сколько Тимош еще сможет продержаться?

— Знать бы! Тимош — добрый казак, но торопи своего Шерифа, торопи, господарь! — Подошел к Лупу, положил ему на плечи руки, поглядел в лицо. — Старые мы! Вон какие глаза-то у тебя, как ямы, черные. Да и у меня… Неужто мы, два вековых ворона, соколенка нашего не выручим? Ему высоко летать, коли Бог даст.

Вода начала убывать в речке, а Тимош, на радость казакам — врагам назло, устроил банный день.

Мылись в господарской, в турецкой бане.

Изнемогая от удовольствия, сидели в парилке с сухим паром.

— Как щекотун какой по телу бежит! — оглаживая взмокшее от пота тело, удивлялся господарской бане Загорулько.

— А ты споймай его да и передай другу! — Карых в парной томился, но не хотел отстать от товарища. Не выдержал все-таки. — Пойду окунусь.

Посреди бани был бассейн с теплой водой.

— Пошли уж, — согласился и Загорулько.

В бассейне было тесно, но поплескались, пришли в себя, пошли поискать шайку, а шаек в господарской бане не заведено было.

— С потом вся грязь соскочит! — решил Петро, и они полезли в парилку с мокрым паром, а когда наконец вышли из бани, то в ногах чуяли такую легкость, что на середину улицы не лезли: дунет ветром — как бычий надутый пузырь в небо утащит.

— Теперь бы жажду утолить! — помечтал Карых.

И только сказал, — увидал корчму, а в дверях корчмы глашатая, который приглашал панов казаков выпить доброго вина во славу законного господаря Василия Лупу и его господарствующей супруги Домны Тодоры.

Казаки веселились, а тем временем возле колодцев ставили крепкую стражу: вода отныне становилась драгоценным напитком. Казакам полагалось две кружки в день, жителям — одна кружка.

И тут новая «радость» — к Стефану Георгию на помощь прибыл пятитысячный отряд польской шляхты во главе с Кондрацким. Пришел с тем отрядом поискать встречи в бою с Тимошем, удачливым соперником своим, князь Дмитрий Вишневецкий.

Домна Тодора с боярышнями своими и служанками носила на стены в глиняных кувшинах воду и вино. Воды в Сучаве было меньше, чем вина.

Домна Тодора сама налила Тимошу полкружки, ни больше ни меньше — столько же, сколько теперь полагалось всем другим казакам.

Тимош принял кружку двумя руками, воду выпил жадно, смакуя каждую каплю влаги.

— Я приглашаю к себе всех отличившихся казаков, — сказала Домна Тодора.

— А надолго ли вина хватит? — спросил Тимош.

— Винные подвалы в Сучаве велики, — ответила Домна Тодора. — Не о вине моя забота, вот хватит ли у казаков выдержки терпеть в осаде голод и жажду?

— Мои казаки бьются славно, хотя и знают: после смерти еще раз смерти не бывает, — сказал Тимош турецкую пословицу, с Домной Тодорой он говорил по-турецки. — Ступайте скорее в укрытие, ваша милость, поляки приступ затевают.

Домна Тодора, невзирая на грохот пушек, продолжиласвой путь по стене, ободряя защитников спокойствием, своей красотою, своим бесстрашием, а иного и талером.

У Тимоша было очень удобное для наблюдения и для командования место. Стена со стороны крепости поднималась от земли всего на человеческий рост, да зубцы еще настолько же. С внешней стороны здесь был крутой отвесный обрыв — естественная защита.