— Кто поставил Вас быть судьей над нами?! — в запальчивости крикнул он. — Мы отвечаем только перед, королем за наши поступки. Оставьте нас в покое. Мы ничего не знаем!
— Непристойно рыцарю давать подобные ответы, когда он знает больше, чем говорит, — пристально смотря на Рауля, сказал Сослан. — Напомню тебе один вечер в Дамаске. Ты ехал вместе с моим другом, по всей видимости, куда-то сопровождая его. Затем вы остановились возле дома, где находилось греческое посольство, и там произошла ссора между тобою и Лазарисом. Ты ударил его мечом и скрылся. Скажи, что было дальше с моим другом? Зачем ты отвез его к Лазарису? Я искал вас и не мог найти в Дамаске.
Слова Сослана застигли врасплох обоих франков. Переглянувшись друг с другом, они затаились, как бы стремясь ускользнуть от врага и спастись от его преследования или хитроумной уверткой, или изворотливым нападением. Густав с изумлением, смешанным со страхом, смотрел на Сослана. Он сразу припомнил разговор с Лазарисом об иверийском посланнике, которого Исаак хотел получить заложником, а он спутал с Пуртиньяком. Неприглядная сцена, разыгравшаяся между Раулем и Лазарисом, который отказался заплатить обещанный выкуп и упрекал его в обмане, стала ему вдруг совершенно ясной. Он понял, наконец, что перед ними был тот самый иверийский посланник, которого с такой жадностью искал византийский император и ради которого Филипп с такой поспешностью снарядил свое посольство к Саладину. Но, сообразив слишком поздно, что произошло недоразумение, Густав тут же взвесил в уме всю опасность теперешней встречи с Сосланом, который мог безжалостно стереть их с лица земли, если бы узнал, что они предали Гагели грекам и украли у него ларец с драгоценностями. Увиливать от объяснения с ним было не только бесцельно, но, как думал сейчас Густав, являлось даже непростительной глупостью. Своим умалчиванием они усиливали его подозрительность, разжигали в нем гнев против них и настойчивое желание любой ценой узнать правду о Гагели. Между тем, как Густав расчетливо взвешивал все обстоятельства, стремясь перехитрить Сослана и навести его на ложный след. Рауль был занят только одной мыслью: как избежать позора разоблачения и ответственности перед королем, который мог жестоко наказать их за кражу и лишить драгоценной добычи? Услышав, что Сослан в какой-то мере был осведомлен об их сношениях с Лазарисом, Рауль нашел самым благоразумным для себя уклониться от прямых ответов и отпираться от всего, полагая, что у Сослана не хватит терпения спорить с ними, и он прекратит надоедливый допрос о Пуртиньяке.
— Если ты видел нас у Лазариса, — произнес он заносчиво и презрительно, — то ты должен также знать, какая участь постигла твоего друга. Зачем ты испытываешь нас, когда знаешь больше нас и не имеешь никакой нужды в наших ответах?
Густав остался доволен ловкостью Рауля, которого жадность к сокровищам сделала сообразительным и находчивым. Хоть он и полагал, что на Сослана надо влиять иными, более утонченными способами, тем не менее Густав не остановил Рауля и сохранил выжидательное молчание.
— Если бы я самолично видел вас в доме Лазариса, то мой друг не был бы похищен, а вы не беседовали со мною, — с горечью сказал Сослан, — но, как вам известно, я находился в плену и видел из окна, как вы проезжали по улице вместе с Гагели. Эмир Саладина послал своего невольника проследить за вами, и он передал нам, что видел вас в доме у греков. К сожалению, не зная языка, он не мог понять вашей беседы и объяснить, чем было вызвано столкновение между тобою и Лазарисом.
Рауль почувствовал облегчение при этих словах, так как Сослан не знал самого главного, в чем мог бы обвинить их перед королем. Таким образом, отпадала опасность быть раскрытыми в совершенном ими преступлении, и он мог теперь действовать более развязно и решительно.
— Твой друг уехал вместе с Лазарисом, — заявил он. — О его судьбе мы ничего не знаем.
— Он мог уехать только как пленник, а не как свободный рыцарь! — в гневе воскликнул Сослан. — Лазарис — наш враг, и Гагели добровольно никогда бы не уехал с ним. Вы предали его грекам и вы ответите мне жизнью за жизнь!
Оба рыцаря вскочили, схватились за мечи. Сослан также извлек свой меч и стал против них с твердым намерением сразиться с ними и отомстить им за друга. Сослан теперь был уверен, что франки по каким-то соображениям, пока неизвестным, сговорились с Лазарисом, выдали ему Гагели и, боясь отмщения за свое преступление, упорно отмалчивались перед ним. Еще мгновение — и мечи засверкали бы в воздухе, но в дверях появился Невиль с поднятой рукой и коротко предупредил их, что рыцари не смеют вступать в поединок в помещении короля, если не хотят лишиться свободы.
— Вложи меч свой в ножны! — приказал Густав Раулю и опустил свой меч, решив сам докончить объяснение с Сосланом и добиться с ним примирения.
— Не беспокойся за своего друга, — солидно промолвил он, поглаживая длинную бороду. — Напрасно ты усомнился в наших словах. Пуртиньяк, как мы привыкли его звать, уехал добровольно с Лазарисом и греческим посольством в город Тир к Конраду Монферратскому. Жизни его не грозит ни малейшая опасность. Он получит свободу, как только ты явишься за ним в город Тир. Лазарис задержал его единственно из желания видеть тебя, дабы сообщить тебе важные сведения, полученные им из Иверии от царицы Тамары. Вот какие соображения, а не наше предательство, принудили Пуртиньяка покинуть нас и отправиться вместе с Лазарисом в Тир.
Вероятно, сам Густав не ожидал, что придуманная им ложь окажется такой удачной, что Сослан сразу поверит в искренность его слов и прекратит свои домогательства. Взволнованный одним только упоминанием имени Тамары, которое, по его мнению, никогда бы не мог произнести Густав, если бы не слышал его от Гагели, Сослан не обратил внимания на лживость данного объяснения, а принял его за истину и со свойственной ему прямотой протянул руку Густаву.
— Благодарю тебя, что ты разрешил мои сомнения, обрадовал меня сообщением, что мой друг жив и что его свобода зависит от моего прибытия к Лазарису. Клянусь мечом, что я немедленно это сделаю при первой же возможности! В моей душе живет раскаяние, что я мог заподозрить вас в гнусном предательстве и едва не обагрил свой меч кровью.
Искренность Сослана пристыдила Рауля; внутренне он возмутился поведением Густава, который не брезгал никакой ложью для достижения своих целей. Он уже готов был по-рыцарски обратиться к Сослану и честно предупредить его: «Берегись Лазариса!», но грозный взгляд Густава остановил его, вспыхнувшее мимолетное великодушие вновь сменилось расчетливой осторожностью.
— Скажи мне, где находится мой верный слуга Мелхиседек? — спросил Сослан Рауля, но Густав, боясь затягивать опасную беседу, вместо него быстро ответил:
— Он уехал вместе с Пуртиньяком! Мой совет тебе: поспеши в Тир, пока еще Лазарис не уехал оттуда!
Он поднялся, коснувшись руки Рауля, как бы приглашая его следовать за собою.
— Мы сильно задержались здесь, — высокомерно заявил он, — хотя обязаны были по приказанию короля немедленно явиться к герцогу Леопольду Австрийскому для выполнения его поручений! — и с учтивой любезностью простился с Сосланом. Но Рауль, не ожидавший такого скорого и удачного исхода беседы, стоял в оцепенении, не двигаясь с места.
Они подошли к дверям, где стоял Невиль. Густав пояснил ему, что они дали все требуемые от них сведения, и иверский рыцарь не имеет к ним претензий. Сослан, сильно возбужденный всем тем, что узнал, не успел достойным образом оценить свою беседу с франками и думал о Тамаре, о тех известиях, какие соблазнили Гагели ехать за Лазарисом, и спокойно отнесся к их уходу. Он очнулся от своих дум в тот момент, когда к нему подошел Невиль и сказал:
— Если вы чем-либо обижены рыцарями или вас не удовлетворило свидание с ними, вы можете изложить королю свои жалобы.
— У меня нет жалоб, и я вполне удовлетворен тем, что слышал от них, — лаконично ответил Сослан и тотчас отправился домой, отказавшись от услуг Невиля, который, провожая его, произнес загадочную фразу:
