На лице Густава появилась довольная улыбка, обозначающая, что он не ошибся в своих тайных предположениях. Он снисходительно выразил согласие поехать в Дамаск и оказать услугу по выкупу пленного рыцаря.

— Смотри, не вводи в заблуждение благородных рыцарей, — предостерегающе сказал он. — Иначе понесешь наказание за обман и повредишь своему господину.

Гагели подтвердил свое обещание, но в волнении не заметил, как Рауль и Густав обменялись между собой многозначительными взглядами, сопровождая их какими-то непонятными знаками. Вслед за этим Густав сделался любезным и общительным и твердо заявил, что берет на себя устройство всего дела. Он, не медля ни минуты, договорился с начальником отряда и сделал это так умело, проявил такую распорядительность, что тот не оказал ни малейшего сопротивления и выразил согласие исполнить его требование. Они вместе поскакали в Дамаск, надеясь прибыть туда вслед за султаном. Густав успокоил Гагели заверением, что немедленно после приезда он устроит свидание с Саладином и добьется освобождения его господина.

_____

Между тем Давид Сослан претерпевал все злоключения своего неожиданного пленения. Сарацины, принявшие его за нечистого духа, как только он попал в их руки, настойчиво требовали немедленной казни. В то же время устрашенные его силой, они трепетали перед своим пленником, и никто из них не решался приблизиться к нему, чтобы обезоружить. Сослан несколько минут стоял один, окруженный сарацинами. Если бы его конь не пал в битве, он прорвался бы через неприятельскую цепь и умчался к своему стану, но пеший и изнемогавший от усталости, он не мог ничего сделать для своего спасения и покорился печальной неизбежности. Угрюмое молчание, царившее среди сарацин, было прервано появлением эмира, который с удивлением посмотрел на неподвижно стоявшего великана и оцепеневшую перед ним толпу сарацин.

— Клянусь Мухамедом, — промолвил он, невольно разделяя чувство страха соплеменников, — земля еще не носила на себе такого человека. Ни один из нас не отойдет в рай, прежде чем не отправит в ад сего демона, который один больше истребил львов ислама, чем целые полки христиан вместе взятые.

Он говорил по-арабски, будучи уверен, что Сослан не понимает его речи, и возбуждал против него фанатизм своих единоверцев. Однако они предпочитали, чтобы эмир сам отправил в ад этого страшного демона, не обращаясь к ним за помощью. Но хотя эмир и славился ловкостью и проворством, тем не менее он никак не решался вступить в единоборство с таким неустрашимым рыцарем.

Сослан, понимая, что подобная нерешительность не могла продолжаться долго и он будет с боем или без боя обезоружен и схвачен мусульманами, решил действовать иным способом, могущим защитить его лучше меча и открытой силы.

— Клянусь моим мечом, храбрый эмир, что тебе нечего желать моей смерти, так как я случайно попал к крестоносцам и прибыл в Палестину вовсе не сражаться против великого султана. Да будет тебе известно, что я принадлежу к народу, который пользуется особыми милостями и благоволением твоего могущественного повелителя и находится с вами в мире и согласии.

На одно мгновение эмир замолчал, услышав родное наречие в устах противника, но вслед за этим он принял важный вид и с негодованием ответил:

— О, дерзновенный! Как смеют твои оскверненные уста говорить о мире, когда ты нарушил и человеческие, и божеские законы, уничтожив столько мусульман, сколько Самсон за всю свою жизнь не перебил филистимлян. Секира или пламя костра будут достойным для тебя наказанием. Сейчас ты увидишь, как правоверные по моему приказу исторгнут твой лживый язык и предадут тебя казни! — Он поднял руку, прекращая разговор и как бы призывая мусульман броситься на нечестивца, но Сослан потряс мечом и остановил эмира.

— Ты не имеешь никакой власти надо мною и можешь казнить меня лишь по повелению великого Саладина. Прошу тебя немедленно известить своего повелителя, что в его стане находится пленником иверский царевич, который имеет к нему личное поручение от державной царицы Иверии Тамары. Я приму смерть, лишь повинуясь приказу великого Саладина.

Эмир почтительно склонил голову при имени султана и пребывал некоторое время в безмолвии.

— Слава тебе, что ты принадлежишь к такому отважному народу, который пользуется у нас особым почетом и уважением, — снисходительно произнес он. — Счастлив ты, что мне не удалось лишить тебя жизни, иначе я нарушил бы предсказание царя царей и навлек на себя наказание.

Сослан едва сдержал улыбку при хвастливых словах эмира, смотря на его сухощавую и невысокую фигуру, которая отнюдь не казалась воплощением силы и непреодолимости. Но положение, в котором он находился, обязывало его к крайней сдержанности и тактичности, и он ответил ему вежливо и учтиво:

— Мир царит между нашими народами, храбрый эмир, и нам ли нарушать его, когда мы призваны к тому, чтобы прославлять наших повелителей и исполнять их волю?

— Клянусь пророком, что вражды нет в моем сердце, ты можешь спокойно следовать за мною, пока я не доложу о тебе царю царей и не получу его повеления.

Эмир хотел уже уходить вместе со своим пленником, как между мусульманами начался глухой ропот, вскоре перешедший в открытое возбуждение. Суеверный страх, владевший ими, рассеялся, раздались неистовые крики, требовавшие от эмира, чтобы он отдал им пленника для сожжения на костре, и этим кончить дело. Они никак не хотели мирно отпустить Сослана и меньше всего мирились с обещанием, что он будет казнен по личному приказанию Саладина. Крик, шум, общее возмущение все усиливались; эмир чувствовал себя бессильным перед разъяренной толпой и уже мысленно решил пожертвовать именитым пленником, лишь бы выйти невредимым из рук своих соплеменников.

Видя его колебания, Сослан собрал последние силы и воскликнул, подняв меч:

— Кому не дорога жизнь, пусть сразится со мной! Клянусь пророком, никому из вас не дам пощады! Смерть за смерть! — и в исступленном порыве, прощаясь с жизнью, он хотел ринуться в толпу, но в это мгновение прозвучал сигнал, возвещавший тревогу, и сарацины в страхе отпрянули от Сослана и бросились к своим шатрам, будучи уверены, что лагерь их подвергся внезапному нападению крестоносцев. Разнеслось какое-то ужасное известие, повергшее в смятение всю мусульманскую рать.

Стоны и вопли неслись по всему лагерю сарацин, затем они сменились не менее исступленными молитвами, возносимыми к небу и призывавшими проклятие на всех злодеев, убийц и изменников. Эмир, ни слова не говоря, оставил своего пленника в шатре под охраной вооруженной стражи и исчез мрачный, утеряв сразу общительность и веселость. Сослан сидел одинокий, покинутый всеми, не видя и не слыша, что делалось вокруг него. Объятый печальной думой о судьбе Гагели, о всех событиях сегодняшнего дня, превративших его из свободного человека в пленника, Сослан сознавал, что обречен нести наказание за свою опрометчивость, за то, что нарушил повеление Тамары, соединившись с крестоносцами.

Теперь обращаясь мысленно к прошлому, он жестоко корил себя, что, выполняя поручение герцога Гвиенского, взялся за дело, которое имело такие зловещие для него последствия. Тогда он не думал, что, охраняя стан, вынужден будет сражаться на стороне франков и участвовать в одной из самых яростных битв против Саладина. Из-за своей непростительной горячности он неожиданно сделался противником Саладина и навлек на себя заранее гнев и мщение со стороны султана. Сослан видел теперь все свое спасение в эмире, который мог доброжелательно сообщить о его пленении Саладину, и если бы султан даровал ему жизнь, то в дальнейшем он мог бы испросить у него свидания. Сослан ничего не боялся и ни на минуту не задумывался о предстоящей впереди казни. Его терзала мысль, что он находится в ставке Саладина, куда стремился попасть столько времени, и не может выполнить поручения, данного ему Тамарой. Несколько шагов отделяли его от человека, державшего в своих руках все будущее счастье его жизни; и он не мог преодолеть это короткое расстояние, и, вместо того, чтобы вступить с ним в переговоры о выкупе древа креста, должен был ждать от него пощады. Его грустные мысли были прерваны приходом эмира, который вместе с важностью соединял теперь в себе суровость и, как видно, не был расположен больше миловать своего пленника. Но он не мог удержаться, чтобы не высказать волновавших его мыслей, и, отослав стражу из шатра, с ужасом рассказал Сослану: