Гагели не пришлось раскаиваться ни в своей сдержанности, ни в проявленном благоразумии в отношении спутников, так как он вскоре убедился, что без них не мог бы выехать из стана, и невольно принес в жертву самолюбию спасение Сослана.
Все проходы и выходы из лагеря строго охранялись тамплиерами, сторонниками Филиппа и ярыми врагами Ричарда Английского. Проезжая мимо вооруженных отрядов, проверявших их пропуска, Гагели мог оценить всю важность услуги, оказанной ему французским королем. Тамплиеры любезно пропустили их, указав кратчайшие пути, ведшие к ставке Саладина. Миновав последнюю заставу, они оказались на пустой равнине и быстро поскакали вперед.
Видя крайнюю зависимость от них и полную невозможность пробраться к султану без их помощи, Гагели про себя решил, что если он не может защищать свое рыцарское достоинство мечом, то ему лучше всего оставаться на положении слуги под именем де Пуртиньяка.
«Пребывая Пуртиньяком, — рассуждал Гагели, — я могу спокойно переносить болтовню франков, так как она относится не к иверскому рыцарю, а к некоему Пуртиньяку, защита чести которого вовсе не лежит на моей совести. В создавшихся обстоятельствах полезнее не кичиться своим происхождением, а казаться простаком, который нуждается в их советах и руководстве».
Успокоясь на этой мысли, Гагели больше не стал чуждаться франков и хладнокровно переносил их презрительное обращение с ним. В то же время он внимательно ловил их отдельные замечания, какими они перебрасывались во время езды, выражая свои мнения и догадки. Из отрывочных восклицаний, донесшихся до него. Гагели быстро выяснил, что они больше всего дивились внезапному расположению Филиппа к неизвестному рыцарю, попавшему в плен, снарядившего для его выкупа специальное посольство. Рауль, слышавший о подвиге Сослана, всячески умалял его заслугу, говоря, что каждый из рыцарей не мог бы поступить иначе и должен был, подобно ему, защищать стан: что биться под стенами Акры было гораздо труднее и опасней. Густав же, совсем не интересуясь Сосланом, больше всего дивился тому, что король вручил им письмо к Саладину и необходимые грамоты, однако золото из государственной казны отпустил Пуртиньяку. Он высказывал предположение, что, наверное, сумма выкупа была крупная, и Филипп, не баловавший рыцарей особыми щедротами и умеренный в расходах, очевидно, не хотел обнаруживать перед ними свою расточительность.
Гагели, видя, что Густав знал все до тонкости, что происходило в армиях крестоносцев, решил спросить его про герцога Гвиенского и получил решительный и короткий ответ:
— Такого рыцаря нет в Палестине, за это могу ручаться головой. Герцог Гвиенский должен был бы находиться при королях, а я знаю всех рыцарей и никогда не слышал его имени.
Гагели при этом ответе убедился, что предположения и предчувствия его были правильны, и Сослан сделался жертвой роковой ошибки, доверившись неизвестному рыцарю.
Мелхиседек был погружен в мрачную задумчивость и время от времени говорил Гагели по-иверийски, указывая на рыцарей:
— Недобрые то люди, недобрые! Страшно подумать, что от них зависит освобождение нашего царевича!
Утренняя заря слабым блеском заливала равнину и освещала Кайзанские горы, где раскинул шатры Саладин. Не успели они немного проехать, как на горизонте показались черные точки. Через несколько минут обозначилась группа всадников, несшихся к ним с явным намерением остановить смельчаков, дерзнувших приблизиться к их лагерю.
— Обнажим мечи и приготовимся драться, — сказал Рауль, забывая о мирной цели их посольства, но Густав остановил его:
— Не время драться! Предоставь мне говорить с неверными. Здесь нужно работать языком, а не мечом!
Рауль послушно опустил руку, видимо, доверяя опытности Густава больше, чем собственному благоразумию. По приказу Густава они остановились, ожидая, когда к ним подъедут всадники. Вскоре разноцветные чалмы, дротики и развевающаяся одежда показали, что то были сарацины. Один из них, подъехав, крикнул:
— Клянусь чалмой пророка, вы не дорожите вашей жизнью! Кто позволил вам вступать на священную землю, где обитает царь царей, великий султан Дамаска и Египта? Разве вы не знаете, что обрекаете себя на верную смерть, никто не даст вам пощады?
— Мы едем по повелению могущественного из монархов, короля Филиппа Французского, — ответил Густав на арабском языке. — Мы везем подарки великому султану Саладину, а также письмо ему от короля Филиппа.
Густав говорил уверенно и спокойно, так как хорошо знал нравы мусульман и умел приобретать их уважение и доверие. При имени Саладина всадники соскочили с коней, простерлись ниц в знак почтения и преданности тому, кого они называли «десницей пророка», быстро проверили все бумаги и предложили подождать ответа; они посоветовались между собою, затем тот, кто говорил с ними, вернулся и заявил:
— Сегодня на рассвете наш великий повелитель, царь царей, отбыл на несколько дней в Дамаск, дабы найти там отдохновение от ратных подвигов.
— Как отбыл? Не может того быть! — не удержавшись, воскликнул Гагели тоже по-арабски, чем вызвал большое удивление Густава. — Вчера он участвовал в сражении, я видел его! Ты, наверное, ошибся или не хочешь пропускать нас?!
Лицо всадника сделалось печальным. Он на минуту задумался, как бы колеблясь: открыть им истину или нет, но, видимо, охваченный страхом, не посмел ничего сказать.
— Клянусь аллахом, я не лгу! Ангелы защитили жизнь его! Воздадим хвалу пророку! — загадочно и коротко проговорил он.
Эти странные слова еще больше смутили Гагели, он сразу потерял надежду на быстрое освобождение Сослана.
— Да разрешит тебе твоя мудрость, служитель пророка, поведать мне следующее, — обратился к нему Гагели. — Вчера в сражении мы потеряли одного воина, который попал к вам в плен. Его печальная участь терзает мою душу! Я, как верный слуга, хотел бы знать — последовал ли он за вашим великим султаном или же остался здесь дожидаться его возвращения?
Вопрос Гагели вызвал изумление у сарацин и, спустя некоторое время, один из них ответил:
— Много пленных было захвачено вчера нашим великим повелителем. Царь царей не издал еще распоряжения, что делать с ними, так как внезапно отбыл в Дамаск. Иные из них нашли себе достойную смерть на кострах, зажженных в честь одержанной нами победы.
Гагели пришел в отчаяние, услышав такой ответ, но отчаяние и заставило его принять решение, от которого он не отступил бы, если бы ему даже угрожали смертью.
— Едем в Дамаск! — воскликнул он, обращаясь к своим спутникам. — Я должен во что бы то ни стало получить свидание с Саладином и добиться освобождения моего господина.
— Твой господин, наверное, сожжен на костре и давно обратился в пепел, — не без удовольствия пробурчал Рауль, завидовавший славе Сослана. — Король не поручал нам ехать в Дамаск, и мы должны вернуться обратно.
Но Густав посмотрел на дело иначе и, подумав, сказал Раулю:
— Почему бы нам не поехать в Дамаск? — и, обратясь к Гагели, деловито прибавил: — Дамаск — город богатый, полный всяких развлечений. Мы бы охотно согласились побывать в нем и, подобно великому султану, отдохнуть там от ратных подвигов. Но король Филипп, столь щедрый к твоему господину, не дал нам золота на такую приятную прогулку. Потому мы не можем следовать за тобою. Поезжай один, пускай сарацины проводят тебя, а мы с письмом и грамотами вернемся обратно к королю Филиппу.
Находясь в возбуждении и безмерной тревоге за Сослана, Гагели не обратил внимания ни на испытующий взгляд Густава, ни на слова его, таившие в себе вместе с насмешкой очень коварное предложение.
Боясь, что они уедут и увезут с собою письмо к Саладину, которое пока являлось для него единственной надеждой к спасению Сослана, он необдуманно заявил:
— В золоте у нас нет недостатка, благородные рыцари! Если вы согласны следовать за мною в Дамаск, то вы будете хорошо награждены за ваше усердие. Эти воины, — сказал он, указывая на сарацин, — также получат щедрую награду, если согласятся сопровождать нас до Дамаска. Помогите мне спасти моего господина!
