Гагели видел, как оживился Филипп, говоря о достоинствах Тамары, и пожелал еще больше возвысить ее перед ним.

Поэты не находят достойных слов, чтобы воспеть красоту ее, а где найти такую похвалу, чтобы Ваше величество имели хоть малейшее представление о красоте нашей царицы? Как говорит поэт: «Солнце теряет свой блеск рядом с нею, а планеты меркнут при виде ее!»

Филипп приятно улыбнулся, так как был молод и горяч сердцем, воображение ему ярко нарисовало пленительный образ иверской царицы, он от души откликнулся на слова Гагели:

— Ни один смертный не останется хладным к красоте женской, особенно если она соединена с умом и любезными чертами характера. Рад был услышать о вашей царице. Верно, твой повелитель из-за любви к ней дал обет сражаться за освобождение гроба господня.

— Ваше величество! Вы сказали сущую правду! — с радостью подтвердил Гагели, так как предположение Филиппа освобождало его от необходимости объяснять королю, зачем они попали в Палестину.

— Если так, — разительно заявил Филипп, — то я готов принять вас в свое воинство и охранять от всех лазутчиков византийского императора. На время похода вы будете подданными французского короля и получите соответствующие грамоты за моей подписью. Отныне ты будешь именоваться рыцарем де Пуртиньяк, тем более, что ты владеешь нашим языком в совершенстве.

Гагели, удивленный предложением Филиппа, хотел возразить ему, что не может менять своего подданства, но умолчал, вспомнив, что таков был обычай в лагере крестоносцев: независимо от национальности, они должны были числиться во время войны подданными того короля, в чьей армии служили как воины или как рыцари.

Почтительным поклоном он выразил свою благодарность, а Филипп продолжал:

— Не разглашай никому, что у вас имеется золото. Здесь много охотников наполнить свою тощую казну за чужой счет. Я не лишаю тебя возможности заплатить выкуп за своего господина, но надо сделать так, чтобы об этом никто не знал. Не следует возбуждать зависть в корыстных людях, чтобы не расхитили вашего имущества.

Гагели уловил тайную мысль короля, хотя и прикрытую видимой заботой об их безопасности.

— Если, Ваше величество, — осторожно начал он, — соблаговолили принять нас в число Ваших подданных, то кто, кроме Вас, может вступить в переговоры с султаном и дать богатый выкуп за пленного рыцаря! Пусть Ваши воины, узнав о снисхождении, которое Вы нам оказали, прославят Вашу щедрость и Ваше великодушие. А мы в глазах всех останемся теми же бедными рыцарями, какими были до сих пор и каким я хотел предстать пред Вами, пока Ваша мудрость не раскрыла моей тайны.

Филипп благосклонно улыбнулся. Находчивость и деликатность иверского рыцаря очень понравились королю и вызвали то дружеское доверие, каким редко кто пользовался со стороны осмотрительного и осторожного Филиппа. Мысль о том, что он без всяких расходов, которые обычно болезненно ударяли по его бюджету, приобретал себе в подданство неустрашимого рыцаря, способствовала наилучшему расположению его духа и приводила в истинное восхищение. Это удовольствие усиливалось тем соображением, что он мог нанести сильный ущерб славе Ричарда, который был всем известен своей безмерной щедростью и никогда не останавливался ни перед какими затратами, если они могли возвеличить его имя. Ричард не был разборчив в изыскании средств для пополнения своей казны, в то время как Филипп был уверен и благоразумен и не хотел ни с чьей стороны вызвать нареканий. Втайне, однако, он терзался досадой на восхваления Ричарду и желал хоть чем-нибудь повредить его славе. И вдруг представился случай, когда Филипп мог надолго вывести из хорошего настроения брата Ричарда, как он величал его, найдя ему достойного соперника.

Оставшись довольным беседой с Гагели, Филипп решил еще больше обласкать его и сказал:

— Ты повезешь от меня в подарок султану одного из моих любимых соколов, который один раз уже нечаянно залетел к нему и был выкуплен мною за большую сумму золота, достаточную для выкупа многих христиан. Нам известно, что султан весьма пристрастен к этой птице и ради нее не пожалеет отдать своего пленника.

— Ваше величество! Как мне благодарить Вас за все Ваши милости! Я полагаю, что это лучший подарок для повелителя Востока, который, говорят, столько же любит соколиную охоту, сколько свои боевые успехи. Надеюсь, что мой господин, вернувшись, возместит Вам эту утрату.

— Приобретение храброго рыцаря в число защитников креста стоит много дороже, чем утеря любимого сокола, — любезно ответил Филипп и улыбнулся. — Я напишу письмо Саладину и воспользуюсь возможностью поблагодарить его за то внимание и расположение, какое он проявил к нам во время нашей болезни с братом Ричардом. Да переменит он гнев свой на милость и отпустит твоего господина!

Упоминание о Ричарде сразу заставило Гагели вспомнить о событиях дня, и он спросил:

— Разрешите, Ваше величество, узнать, чем кончилась осада Акры, где было пролито столько крови и столько положено человеческих жизней!

— Акра не взята, — с досадой сказал Филипп, и лицо его омрачилось. — Легче было бы завоевать целую Азию, чем два года сидеть под этой крепостью. Можно предположить, что море и земля Сирии сошли в соглашение между собою поглощать то, что доставляет им Европа. В ближайшие дни мы с братом Ричардом завершим это дело — в том порукой мое слово! Но, — добавил он уже веселее, — для твоего господина лучше, что Акра не взята. Иначе султан был бы в расстройстве и не выдал бы своего пленника.

Далее он сообщил, что пошлет с Гагели двух рыцарей, хорошо знающих Палестину, арабский язык и местные нравы и обычаи, которые будут ему незаменимыми помощниками в ведении переговоров с султаном, и кроме них, еще сокольничего с соколом.

Гагели умолчал, что он умеет хорошо объясняться по-арабски, и испросил позволение у короля взять с собой оруженосца Мелхиседека. Во время беседы с Филиппом он тщательно продумал, что нужно захватить с собой для выкупа Сослана. Для того, чтобы не вызвать ни в ком подозрений, Гагели решил взять ларец с драгоценностями и некоторое количество золота, поручив слугам хранить остальные сокровища.

Филипп расстался с ним дружески, сказав, что письмо султану он передаст своим доверенным лицам, и выразил надежду в самое ближайшее время видеть его вдвоем со знаменитым иверским витязем.

На рассвете, как было условлено, примчались франкские рыцари, в полном боевом вооружении, и Гагели с Мелхиседеком, уже готовые к отъезду, отправились с ними, не подозревая о тех трудностях, какие ожидали их в пути к Саладину. Гагели быстро познакомился со своими спутниками, но оба рыцаря произвели на него неприятное впечатление. Один из них, Рауль Тулузский, самонадеянный, вспыльчивый, был известен тем, что уже много лет подвизался в Палестине, и вместе со своим отрядом совершал безумные по смелости набеги на мусульман, и не знал иного дела, кроме войны и боевых приключений. Он был беден, добывая средства к жизни ратными подвигами и нещадным грабежом мусульман, не стесняясь никакой наживы. Другой, франк Густав Бувинский, солидный, украшенный длинной бородой, был хитер, изворотлив, беспрестанно кочевал из одной армии в другую и стяжал расположение герцога Леопольда Австрийского, который объединился с Филиппом на почве зависти и недоброжелательства к Ричарду Английскому. Густав Бувинский бывал несколько раз в Палестине, в Византии, без стеснения меняя вождей, королей, армии. Он презирал военную славу, снедаемый только одним корыстолюбием, мечтая поживиться при взятии Акры и затем отбыть на родину. Он знал, что происходило на Востоке, и прекрасно разбирался во взаимоотношениях, сложившихся в стане крестоносцев, предугадывал мысли и желания своих властителей и был желанным собеседником для Филиппа. Он умело разжигал его зависть к Ричарду, передавая сплетни, ходившие о нем в лагере крестоносцев.

Спутники с самого начала почувствовали недоверие и неприязнь друг к другу. Рауль с пренебрежением отнесся к Гагели, почитая его за слугу пленного рыцаря, издевался над его хромой ногой в интимной беседе с Густавом и не допускал даже мысли, чтобы он мог быть причастным к рыцарскому званию. Гагели, слыша непристойные шутки Рауля, несколько раз порывался выхватить меч и начать поединок, но мысль, что тогда было бы расстроено все их посольство к Саладину, удерживала его от резкой выходки, и он подавлял гнев, опасаясь повредить Сослану.