К большому удовольствию Юрия Захария с добросовестной последовательностью начал излагать царице все подробности предполагаемого наступления на Карс. Царь, довольный тем, что предоставлен самому себе, и впервые находясь напротив Тамары на таком близком расстоянии, беспрепятственно наслаждался созерцанием красоты и желал только одного — не покидать этого места. Тамара быстро угадала эту невинную хитрость Юрия и как ни была смущена и раздосадована, она не могла не сделать замечания Юрию, ни посадить его на другое место. Доклад Захария, имевший большое государственное значение, требовал пристального внимания, и нельзя было прерывать его.
Между тем Юрий безмолвно и неотрывно смотрел на Тамару, любуясь каждым ее движением и особенно той серьезностью, с какой она слушала Мхаргрдзели, изредка задавая вопросы.
Восхищенный, он неотступно следил, как быстро и неуловимо менялось выражение ее блестящих черных глаз, отражавших, как в зеркале, все то, чем жило и билось ее сердце. Юрий видел, как внезапно разгорался румянец на ее бледных щеках и как сразу лицо становилось невыразимо грустным и в своей грусти еще более прозрачным.
Теперь Юрию казалось, что вся его предыдущая жизнь была подобна темной, беззвездной ночи, и он тоскливо, одиноко бродил, не видя перед собой дороги. И вдруг перед ним засиял яркий свет, жизнь озарилась тысячей огней, но, к его ужасу, огни вспыхнули, ослепили его и тотчас же погасли. Любовь росла в нем, точно трава из земли ранней весною, неудержимо, стремительно, но солнце безжалостно сжигало ее палящими лучами и превращало в сухие и мертвые стебли. Мысль, что надеждам его не суждено никогда сбыться, сводила его с ума.
Чрезмерная тоска поглощала его душу, жизнь представлялась непосильным бременем, а смерть — освобождением. На минуту он отводил глаза и погружался в беспросветный мрак. Тоска становилась острей, непереносимей, и он вновь оборачивался к Тамаре, испытывая временное облегчение и отраду. Теперь глаза его не отрывались от нее, в них попеременно отражались боль и мука, очарование жизнью, отчаяние и превосходящая сознание любовь, с которой он бессилен был бороться. Он совсем не стеснялся Мхаргрдзели, видя в нем своего сторонника, и готов был перед всем миром кричать о своих страданиях, лишь бы вызвать к себе внимание и сочувствие царицы.
Несколько растерянная таким откровенным, хотя и безмолвным любовным признанием, Тамара с усилием слушала мерное и обстоятельное повествование главнокомандующего, делая вид, что она не замечает странного поведения Юрия. Между тем Захария, отличавшийся тонкой наблюдательностью, преднамеренно затягивал свое сообщение, подробно излагая стратегические преимущества иверских войск под Карсом. Он особо остановился на разработанном им плане наступления, которое должно было привести к полному разгрому турок и быстрому овладению крепостью.
— Всемилостивейшая царица, — неторопливо говорил он, изредка бросая взгляд на страдальческое лицо Юрия и тотчас опуская глаза, чтобы не быть свидетелем его мучений, — давно было у меня желание поведать Вам, что мы не должны больше давать спуску сельджукам, которые высматривают наши незащищенные места и производят набеги. В такое время, когда крестоносные войска сражаются с мусульманскими полчищами, нам подобает нанести сокрушительный удар по сельджукам, отогнать их навсегда от наших границ и защитить Армению. Мы должны пойти на Карс, на Эрзерум, на Хорасан, дабы навсегда пресечь происки неприятелей и предотвратить нападения, коим наше отечество может подвергнуться в любое время… — Он взглянул на Юрия и не узнал его: взгляд его померк, лицо сделалось бесцветным, безжизненным, а неподвижно склоненная фигура дышала усталостью и безразличием ко всему, что происходило вокруг него.
— А что поведает нам царь? — внезапно произнесла Тамара, обращаясь прямо к нему, с явным желанием вовлечь его в беседу. В голосе еле слышалась непривычная теплота и участие, и Юрий мгновенно воспрянул духом, в его душе возникло мучительное подозрение: не смеется ли царица над ним, не желает ли она поймать его на рассеянности и показать своему главнокомандующему: «Вот какой у нас безрассудный царь, не слушает кашей беседы, не вникает в государственные дела, а хочет управлять народом». — Эта мысль настолько сильно уязвила Юрия, что, не помня себя, он поднялся с кресла, в котором несколько минут тому назад хотел бы просидеть всю свою жизнь. Глаза его засверкали гневом, он с запальчивостью произнес:
— Главнокомандующему подобает составлять планы, следить за нуждами и состоянием войска и руководствоваться больше измышлениями ума своего, чем силой меча, а царю надлежит крепко держать меч в руках и не давать пощады врагам, воодушевляя и ободряя воинов своим примером. Посему каюсь, царица, за свою беспамятность и невнимательность! Мое дело орошать землю кровью противников, а не вступать в обсуждение дел, какие решаются не словами, а мечами!
Не постигая причины его внезапного раздражения, Тамара укорила себя за снисходительность, проявленную к его печали и отчаянию. Она решила, что, благодаря своему дурному, вспыльчивому нраву, Юрий не умеет ценить великодушия и, как воин, закаленный в боях и житейских буднях, привык больше к суровому, чем к нежному обхождению. Она промолвила сдержанно, без досады, но со строгостью, давая ему понять, что он оскорбил Захария своим резким замечанием, умалявшим его честь и достоинство:
— Царю надлежит, прежде всего, беречь жизнь своих подданных. Мы должны предвосхищать намерения противников, превосходить их не только доблестью нашего войска, но и воинскими планами, рассчитанными на их быстрое поражение.
Захария Мхаргрдзели воспринял вспышку Юрия несколько иначе, чем Тамара, и не мог подавить сожаления по поводу размолвки между Юрием и царицей.
— Храбрость Ваша, царь, — залог нашей победы! — со вздохом произнес он. — Не льщу надеждой, чтобы мои измышления могли что-либо прибавить к Вашему испытанному в боях мужеству. Но да будет мне разрешено предохранить Вашу жизнь от опасности, дабы непродуманным наступлением не предать Вас в руки врагов и кровью наших воинов не обагрить вражескую землю.
— О, мой храбрый и верный Захария, — воскликнул Юрий, раскаиваясь в своем гневе, — прости меня, если я тебя чем обидел! В мыслях моих не было корить тебя и заноситься перед тобою, зная, как предан ты своему отечеству и как горишь желанием сразиться на ратном поле. Поведаю тебе истину. Погружен я в задумчивость и не слыхал слов твоих. Но, воспрянув, как бы ото сна, я не помыслил, что надо было сказать, и произнес речь, неосмысленную и обидную! — Затем, обратившись к царице, закончил: — Витязи сражаются или за жизнь, или за честь свою, или за отечество. Ни жизнью, ни честью я не дорожу и проливать за них кровь не стану, Отечества я давно лишился и, хотя ваша страна стала для меня новым отечеством, не скрою, что не любовь к нему воодушевляет меня на ратные подвиги! Я горю желанием, царица, пролить свою кровь ради тебя, чтобы каждая капля ее прославляла твое имя и слава о тебе прошла по всей земле!
На пылкое признание Юрия царица ответила не сразу. Ей надо было подумать и решить, что же сказать Юрию. Она хорошо понимала, как чистосердечен и искренен был Юрий, как он страдал от ее холодности и искал малейшей возможности проявить свою любовь к ней. Она также не могла не заметить печальных взглядов Мхаргрдзели и была в нерешительности, как ей поступить дальше. В такой радостный день, когда она получила известие о Давиде, ей не хотелось огорчать Юрия резким отпором и показать перед Мхаргрдзели свою нелюбовь и неприязнь к мужу. Но и опасно было мягко отнестись к Юрию, так как он захотел бы продолжить свидание с нею и возгорелся бы надеждой на взаимность. Поэтому она ответила коротко и сухо:
— Не во власти земных царей распоряжаться жизнью человека и непристойно пользоваться ею для своего честолюбия, — и затем попросила Мхаргрдзели продолжать изложение о войне, а также о положении дел в Палестине.
Несколько охлажденный замечанием царицы, Юрий после своей гневной вспышки ослабел, сел в кресло против Тамары и на некоторое время замер, не находя больше ни в чем для себя утешения. Он закрыл глаза и унесся мыслями в родную землю, не видя и не слыша ничего, что кругом происходило. Ему казалось, что высоко в небе блестят стяги русской земли, раздается заунывный перезвон колоколов Великого Новгорода, где он княжил, хоть и недолго, но жил беспечно, не видел горя. Здесь же его постигла неизведанная до той поры любовь, сердце его как бы иссохло от печали, и жизнь перестала пленять своей сладостью. Не было ничего, что могло бы сейчас доставить ему отраду или вновь вернуть веселые дни юности, но вместе с тем он, к удивлению своему, и не рвался к прошлому, не хотел расставаться с мучениями, наполнявшими все его существование в Иверии. Он чувствовал себя пленником, утерявшим все основы жизни, но в то же время и не стремился вырваться на волю, так как свобода казалась ему теперь хуже плена.
