Пока готовился скромный ужин, Мелхиседек растер маслом ногу Гагели, выправил ее, затем крепко перевязал, боль утихла.

За столом, когда они уже вместе сидели и закусывали, Мелхиседек произнес с чувством искренней радости:

— Как мне благодарить господа за такое счастье! Не чаял, не гадал я видеть вас в живых и на свободе!

Питер, сжав свои крепкие мозолистые руки, добавил:

— Теперь уж мы не дадим вас в обиду. Здесь безопасно!

Мелхиседек сообщил, что поблизости он увидел какой-то монастырь с крепостными стенами и уверен, что там можно укрыться.

— Никогда я не чувствовал себя так хорошо, спокойно, как в этой хижине. Я вижу, что нет сердца добрее и благороднее, чем у бедняка. Поистине, как мало нужно человеку, чтобы быть довольным! — воскликнул Гагели, протягивая больную ногу на жесткой скамье.

Между тем Питер рассказал Сослану о хищениях, совершаемых его начальством.

— Нашим правителям никогда не хватает денег, — жаловался он, — что они делают — страшно смотреть! К Константинополю подходят неприятельские суда, и вместо того, чтобы строить корабли, они, как воры, распродали корабельный лес, паруса, канаты, гвозди, якоря и промотали за бесценок последние суда. Да что говорить! Начиная сверху, все воруют и распродают должности, как овощи на рынке!

Возмущение Питера было тем понятней Сослану, что он сам являлся в известной степени жертвой беспорядочного управления и должен был скрываться, как преступник, от ненависти Исаака.

Продрогшие и утомленные Сослан и Гагели задремали, возле них сидел Мелхиседек, а Питер всю ночь не спал, беспрестанно выглядывал на улицу и разбудил их, как только бледная полоска зари, чуть розовея, окрасила небо.

— Вставайте! Заря занимается! Как бы не опоздать! — озабоченно произнес он, — надо идти, пока кругом тихо.

Сослан щедро одарил его и вышел на улицу, оставив слуг на попечении гостеприимного Питера.

Едва они успели пройти небольшое расстояние, как вдруг к несказанной радости Сослана и Гагели перед ними показался высоко на холме красивый монастырь. С каждой минутой он становился все ясней и грандиозней, отчетливо выделяясь в прозрачной глубине предутреннего неба. Сослан и Гагели некоторое время в безмолвии смотрели на монастырь, который так кстати явился на их пути.

— Зачем нам искать себе убежище, когда оно находится у нас перед глазами? — радостно промолвил Сослан. — Надо узнать, чей это монастырь. Я уверен, что там можно пробыть некоторое время, пока мы решим, что нам делать дальше.

— Вы правы, — подтвердил Гагели, — ни в коем случае медлить нельзя. Пока совсем не рассвело и нас не увидели.

Сослан, осмотревшись кругом, увидел узенькую дорожку, ведущую к монастырю, и стал подниматься в гору. Он был полон нетерпеливого желания скорей подняться наверх и узнать, в какую часть города они попали, что это за монастырь и можно ли в нем укрыться.

— Не говорил я тебе, что судьба посылает нам избавление! — воскликнул Сослан, когда они поднялись на холм, где стоял монастырь, и увидели знакомые приморские стены вдоль Золотого Рога и древнюю дорогу, проложенную еще во времена императора Валентина. — Ведь это же Пантакратор! Монастырь, построенный Комненами! Здесь укрывались внуки Андроника и похоронены последние Комнены. Как мне помнится, монастырь находится в опале и содержится на средства нашей царицы. Здесь мы найдем приют, нас не выдадут Исааку.

Я вам говорил, что монастырь подходящий, — подтвердил Мелхиседек, — лучше не надо… Идемте!

Не раздумывая, они направились к монастырским воротам, разбудили привратника, дали ему денег и потребовали, чтобы он немедленно провел их к настоятелю по очень важному делу.

Настоятель, по имени Никифор, человек книжный и весьма толковый, несмотря на ранний утренний час, любезно принял их. Узнав, что Сослан является послом царицы Тамары и подвергся преследованиям со стороны Исаака, которого настоятель ненавидел за совершение насильственного переворота и свержение династии Комненов, он поклялся так укрыть их, чтобы никакие хитроумные лазутчики не нашли Сослана и его спутников в тайных помещениях монастыря.

Пантакратор, как и все византийские монастыри того времени, имел несколько дворов, соединенных между собою переходами. Он был заполнен пристройками и садиками и, благодаря тому, что стоял над обрывом, мог служить прекрасной крепостью, где легко было обороняться в случае нападения. Помимо того, Пантакратор имел еще то удобство, что он был скрыт за холмами (его не было видно из города) и открывался только с моря, так что преследователи не догадались бы искать здесь иверийцев, если бы даже и вели поиски во всех частях Константинополя. Настоятель Никифор предоставил им помещение в глубине монастыря, совершенно уединенное, с отдельным садом и выходом, с подземельем, никому неизвестным, наполненным саркофагами и мраморными изваяниями. Здесь началась отшельническая жизнь Сослана, так как Гагели из-за сломанной ноги временно поместили в келье Никифора. К нему был приглашен для лечения старый лекарь, умевший искусно сращивать кости при переломах и обязавшийся в короткий срок поставить на ноги своего пациента. Для соблюдения тайны Сослан не посещал церковь и совсем не соприкасался с монахами, так что никто из них не мог бы даже случайно разгласить о его пребывании в Пантакраторе.

Благодаря принятым предосторожностям, жизнь Сослана протекала спокойно. Он увлекся чтением книг, а по вечерам вел долгие беседы с Никифором об истории прошедших веков, о познании духов обществ и, главное, о причинах падения и гибели великих империй.

Находясь в бездействии, отрезанный от общения с внешним миром Сослан поручил Мелхиседеку собирать для них новости и подыскать подходящего человека для посылки в Иверию.

Мелхиседек успел за это время вместе с другими слугами перенести вещи в монастырь, он ежедневно бывал на пристани, следя внимательно за всеми кораблями, приходившими и уходившими из Константинополя.

— Не могу понять, — говорил Сослан Никифору, — что привело Византию к такой катастрофе. Лет десять тому назад я учился в Константинополе, здесь процветали наука и искусство. Ничто не предвещало такой страшной смуты, какую я вижу сейчас.

— Многие тому есть причины, — задумчиво отвечал Никифор. — Прежде всего, народ возбужден полным пренебрежением правительства к его интересам и угрозой порабощения со стороны латинян, но самое главное, — Никифор глубоко вздохнул, — это наша вина. В наиболее грозные моменты своей жизни народ находил опору в духовенстве, особенно в монастырях, а сейчас он лишился и этой опоры. Ни среди высшего духовенства, ни среди монашества нет такой силы, которая встала бы перед царем на защиту народных интересов и проявила бы истинную любовь к отечеству! Нет никого, кто решился бы смело сказать правду, указать путь к спасению!

— А разве Исаак или Мурзуфл эту правду послушают, — возражал Сослан, — для них важно не благо народа, а только свои выгоды и честолюбие.

— Но это важно для нас. Мы должны скорбеть, что перестали быть опорой для народа, — признался Никифор. — Вместо того, чтобы поднимать нравственный уровень общества, заниматься вопросами спасения души, наши настоятели начинают философствовать о том, какой виноград дает лучшее вино, как братии собирать больше доходов, рассуждают о маслинах, фигах и прочих житейских вещах… Наш монастырь гонимый, живем мы строго и не допускаем лихоимства, а что делается кругом, хорошо сказано одним умным архиереем: «Неприятельский набег не так пагубен для населения, как соседство святых отцов, которые больше радеют о накоплении земных сокровищ, чем о приобретении добродетели».

Слушая Никифора, Сослан не переставал думать о предстоящем путешествии к Саладину. Теперь свидание с султаном представлялось ему еще более трудным и важным делом, чем раньше. Злополучное положение Византии вновь напоминало ему о родной Иверии, укрепляло в намерении воинскими подвигами прославить и спасти как от внешних, так и от внутренних бурь и потрясений свое отечество.