В двух шагах от железнодорожника Безуглов тихо окликнул:

— Стахеев!

Железнодорожник обернулся. Те же живые, широко раскрытые зеленые глаза, прямой нос с широкими ноздрями, упрямый подбородок, и только чуб не то спрятан, не то острижен.

— Не ты ли Иннокентий Стахеев?

Железнодорожник сжал кулаки, словно приготовился к драке, но Безуглов, улыбнувшись, сказал:

— Руки убери, Кеша, и смотри мне в глаза! Узнаешь?

— Нет!

— А я тебя узнал, Кеша. Ты ведь свояком приходишься Ермолаю Игнашину, царствие ему небесное… Хороший был у меня помощник.

При имени Ермолая Стахеев сразу проникся доверием к незнакомому бородачу и спросил:

— А ты кто, папаша?

— Командовал сотней.

Стахеев еще шире раскрыл удивленные глаза и съежился.

— Не ври, папаша, иди своей дорогой.

— Кеша, неужто не узнаешь казака Безуглова? Посмотри-ка на меня. — И Степан, подобрав бороду, прикрыл ее руками.

— Степан Агафоныч!

— Тихо, ты особенно не расходись. Сказывай, как живешь, что делаешь?

Стахеев оглянулся.

— Пойдем, Степан Агафоныч, подальше от греха.

Свернув в переулок, они остановились у домика, перед которым был разбит садик, обнесенный штакетником. Сейчас садик был завален снегом.

Стахеев предусмотрительно еще раз оглянулся и начал:

— Когда главком отпустил нас, я подался в станицу, а там уж новый атаман. Всем, кто у красных служил, приказал дать по десять плетей и явиться к Семенову. Нет, думаю, на измену не пойду, и ночью конь меня вымчал духом из станицы.

— А коня куда дел? — перебил Степан.

— Продал. Ведь конь — первая улика, что ты казак. Здесь встретился с одним железнодорожником, уж он в летах. Подружился с ним, рассказал про себя, он меня и пожалел, повел к себе. Жена его, Марфа Лукьяновна, сшила мне эту одежку, потом устроила на дровяной склад. Стал я к ним заходить, и вот однажды она призналась: «Наш сынок, говорит, у Лазо служил, а как ваши из Читы убегли, ничего про сыночка и не знаем».

Стахеев умолк, призадумался и спросил:

— Про главкома ничего не слыхать?

— Говорят, что партизанов скликает, готовит большую силу против Семенова, — ответил уклончиво Безуглов.

— Вот бы к нему податься.

— Придет время — даст знать. А что твой железнодорожник — хороший человек?

— Душевный, Степан Агафоныч.

— Не может ли его жена и мне одежку сшить?

— Зайдем к ней, — предложил Стахеев, — она неподалеку живет.

Сергей Кузьмич и Марфа Лукьяновна Иванцовы прожили в Рухлове свыше сорока лет. Он служил на железной дороге и в разговоре с такими же, как и он, стариками всегда сокрушался о том, что не пошел учиться на машиниста. «Тот по белому свету ездит, людей разных видит, — говорил он, размахивая руками, — а мое дело дальше Рухлова не выведет. Я своему Ваньке другую дорогу покажу». Но когда Ваня подрос, ему захотелось учиться, и Сергей Кузьмич, выбиваясь из сил, — жалованья едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами, — отвез его в Читу. Старики в нем души не чаяли, лелеяли надежду: закончит сын училище, станет зарабатывать, начнет им подсоблять. Но с первой вестью о революции до Сергея Кузьмича дошел слух, будто его Ваню видели в Чите с красной нашивкой на околыше фуражки, с револьвером и бутылочной гранатой. Старик долго скрывал от жены эту нежданную новость, потом собрался в дорогу и поехал в Читу. Ваня встретил его радостно и все укорял: «Стыдитесь, папаша, вы всю жизнь лямку тянули, а теперь, когда мы с кривдой разделываемся, отступились». И Сергей Кузьмич, переборов в себе чувство недовольства, сказал: «Может, ты и прав, сынок, пусть будет по-твоему, но только нас с мамашей не забывай». А потом Ваня писал родным про то, как судьба его свела с главкомом Лазо, что гражданская война скоро закончится и тогда народ богато заживет, а он, Ваня, поедет учиться в военную академию. Но пришли семеновцы, понаехали чехословацкие мятежники и американцы, потом японцы, и Ваня исчез, словно сквозь землю провалился.

В Рухлове все время появлялись новые люди под видом мастеровых, народ узнавал в них лазовцев, тайно скрывал, кормил и даже устраивал на работу. Но Ваня не появлялся, и Сергей Кузьмич был рад каждому знакомству, чтобы выведать, не знает ли кто про его сына Ивана Сергеевича. Кеша Стахеев обещал дознаться и всякий раз, приходя к Марфе Лукьяновне, отворачивал глаза, словно чувствовал свою вину. Вот почему, повстречавшись с Безугловым, он несказанно обрадовался и тут же повел его в дом Иванцовых.

Марфа Лукьяновна стряпала в тот час постный обед. Увидев Иннокентия в сопровождении чужого ей человека, она строго посмотрела на них и отвернулась.

— Марфа Лукьяновна, — робко обратился к ней Стахеев, — это мой командир сотни, жена и сынок в станице бедуют, а он весь оброс, как леший, скитается по белому свету.

За окном раздался фабричный гудок. Стахеев, спохватившись, поспешил к двери, бросив на ходу:

— Степан Агафоныч, погуторь с Марфой Лукьяновной. Она как мать родная, ты ей все выложи, а я забегу сюда после работы.

Безуглов остался с незнакомой женщиной. Первым делом он бегло осмотрел комнату. Сразу бросилась в глаза неприхотливая мебель: старый шкаф с одной дверкой, обеденный стол с выцветшей клеенкой, по краям которой была оборвана глазурь, и несколько табуреток. К стене над плитой была прикреплена полочка, уставленная посудой, потускневшей мясорубкой, старыми кастрюлями и сковородками. На протянутой от полочки до печи веревочке висели дуршлаг, терка, шумовка и полотенце с синей каймой. Из кухни, служившей одновременно и столовой, вела дверь в горницу.

И неожиданно Безуглов вспомнил, как однажды он вместе с Лазо заставил ждать Рябова в пади. Сейчас Сергей Георгиевич нетерпеливо дожидался один в тайге, видимо беспокоясь о Степане. «Надо скорей кончать разговор с этой неприветливой женщиной», — подумал он.

— Ты, Марфа Лукьяновна, не серчай на Кешу, что он привел меня сюда, — сказал Безуглов. — У меня свой дом, своя семья. Но только теперь такое время, когда надо думать не только за свою семью, а за весь народ.

— Чего же ты хочешь, милый человек? — спросила недоверчиво хозяйка.

— Хочу, чтобы выслушала.

— Ну, говори.

— Сына твоего, Ванюшу, знал.

Марфа Лукьяновна с искаженной улыбкой на тоскливом лице бросилась к Безуглову и, тяжело дыша, перебила его, умоляя:

— Бога ради, скажи, где соколик мой?

От волнения она засуетилась, поднесла Степану табуретку и сама уселась.

— Я материнское сердце обманывать не стану, скажу, что знаю.

— Говори, говори, — торопила Марфа Лукьяновна.

— Вот и скажу, — заволновался сам Безуглов, глядя на ее просящие глаза. — Служил он в Аргунском полку, а потом его по грамотности, значит…

— Ванюша училище закончил, — вскинув голову, гордо сказала Марфа Лукьяновна.

— Вот и я говорю, что он по учености своей был переведен в штаб. В последний раз я его видел на разъезде Невер. Осенью это дело было. С Невера он и подался в партизаны.

— Батюшки! — всплеснула руками Марфа Лукьяновна и трижды перекрестилась. — Теперь ему, родненькому, никогда до матери не добраться.

— Почто убиваться, Марфа Лукьяновна? Разве я не такой, как твой Ванюша? Соскоблю бороду и обратно же молодым стану.

— А Ванюша разве с бородой?

— Не знаю, может, твой сынок бреется, но только верно говорю, что он в партизанах. Может, его в моей станице моя Маша допытывает, как ты меня, и слезы льет. Придет время — мы свое возьмем.

Так просто и душевно говорил Безуглов, что Марфа Лукьяновна прониклась к нему доверием, а может быть, и жалостью и предложила ему краюху хлеба.

— Спасибо тебе за хлеб, спасибо, что Кеше помогла, он ведь тоже мой казак, а теперь помоги и мне.

— На склад, что ли, устроить?

— Не надо.

— Одежку сшить?

— Это второе дело, а первое — схорони меня и моего товарища.

— Это кого же?

— В тайге меня дожидается, поясницу у него ломит, умаялся сильно. Устрой ты нас недельки на две, да так, чтобы никто не знал, даже Кеша.