Машков вошел в лес. В глубине его прокричал горный козел, и эхо прокатилось по логам. Повсюду, насколько мог охватить глаз, матрос видел бредущих в одиночку и группами красноармейцев. Это были те, кто под напором чехословацких мятежников отступили в беспорядке и теперь отходили лесами и непроезжими дорогами на восток. Машков махал им бескозыркой, звал, и все, кто замечал его, шли к нему.

— Зачем звал? — спросил боец с взлохмаченными волосами и обросшим лицом.

— Раз звал, значит, имею на то право, — усмехнулся Машков, хотя ему было не до веселья.

— Ну какое такое право? — наступал боец. — Всыпать бы тебе по тому месту, откуда ноги растут.

— Молчи, драпун! — изменил мгновенно тон Машков. — Я таких, как ты, одним махом в бесчувствие приводил. Бежишь, сволочь, от захватчиков? Куда бежишь? Сибирь, дескать, необъятная, где-нибудь пережду, перезимую, а там видно будет. А Россию отдать на растерзание чужестранцам не боишься?

— Да ты почем знаешь, что я…

— Молчи, сучий сын, — пригрозил Машков и положил правую руку на кобуру. — Я говорю от имени командующего фронтом Лазо. Скажешь слово — и не станет тебя на свете, не будет носить русская земля такого ирода.

Остальные слушали и молчали. Каждый сознавал, что матрос прав, и готов был искупить вину, но не знал, что нужно для этого делать.

— Товарищ правильно говорит, — неожиданно заговорил один из бойцов в латаном пиджачишке и рваных штанах. — Командиры нас бросили, вот мы и бредем. Кто же за нас будет воевать?

Тот, кого Машков назвал драпуном, сердито сел на траву.

— Ребята, которые из вас посильнее, подайтесь в лес и зовите сюда бойцов, — сказал Машков.

Вечером, когда в небе зажглась первая звезда, матрос вошел в бронепоезд и, вытянув руки по швам, отрапортовал:

— Товарищ главком, привел сто шестьдесят пять бойцов… Собрал их в лесу. Покажитесь им, скажите слово, чтобы вера в победу зажглась.

— Молодец, Машков! — обрадовался Лазо. — Пойдем к ним!

Днем Лазо подыскивал для себя наблюдательный пункт и следил за противником. Ночью бронепоезд отходил на позицию, отмеченную командующим, а подрывная команда взрывала мосты и железнодорожное полотно. Чем медленнее двигался Лазо к Чите, тем спокойнее могли эвакуироваться из Читы партийные и советские учреждения.

Машков с группой стойких бойцов сумел задержать небольшие части, и те, переформированные начальником штаба, принимали на себя роль арьергарда, но последним все же покидал фронт Лазо с бронепоездом.

Снабжение бойцов было поставлено из рук вон плохо, да и откуда могло прибыть продовольствие, если тыловые снабженцы еще до приезда Лазо на станцию Хилок умчались на чем попало в Читу. Тогда Машков выделил маленький отряд курсантов, которые должны были реквизировать хлеб, мясо и соль у кулаков, но поблизости не было сел и деревень. Среди бойцов возникало недовольство.

Однажды, когда Лазо расхаживал вдоль полотна у станции Гангожа, к нему неожиданно подошел строевым шагом взвод.

— Командёр, — вызывающе прогорланил здоровенный детина с рубцом на щеке, — прикажи, чтобы нас покормили горячим борщом и дали денег.

— Еще какие требования? — без тени смущения спросил Лазо.

— Кончай эту музыку и вези нас на бронепоезде в Читу.

— Кто вы такой? — строго спросил командующий.

— Братишку Лаврова знаешь? Мы — его люди.

— Значит, анархист?

— Догадался! Так повезешь нас в Читу? Нам до зарезу надо там завтра быть.

— Разойтись! — приказал Лазо, не повышая голоса.

— Ты, брат, не кричи! Нас много, ты — один. — И, повернувшись к анархистам, заорал: — На плечи его, братцы! За него выкуп дадут большой.

Будь у Лазо револьвер, он, не задумываясь, уложил бы двоих-троих негодяев, и тогда остальные присмирели бы. Спасаться бегством было бесполезно — анархисты выпустили бы вдогонку целую обойму. Оставалось пристыдить их. И Лазо, подняв голову, произнес:

— Можете делать со мной, что хотите. — И вдруг до чуткого слуха Лазо донесся конский топот. «Неужели аргунцы?» — пронеслось в сознании. — Можете убить меня, но кому от этого польза? Вам? Не верю! Мой труп вам не нужен. Он нужен врагам. А вы не враги, вас Лавров и Пережогин подстрекают убивать коммунистов…

Топот приближался. Лазо оглянулся и увидел скачущих всадников, но не подал виду, что знает, кто эти всадники.

— Ты кончил, командёр? — рыгнул зачинщик и схватил Лазо за ворот рубахи. — Бери его, ребята!

Кто-то из анархистов крикнул:

— Ты что делаешь, Силантий?

Он ведь правду сказал.

— Ты в заступники не суйся, — грозя кулаком, ответил тот, кого назвали Силантием, и обернулся, — не то и тебя пришибем.

Лазо, воспользовавшись тем, что Силантий обернулся, оттолкнул анархиста и со всего размаху ударил его в скулу. Силантий упал, но кто-то другой подставил Лазо ногу, и он тоже повалился наземь.

…Безуглов издали заметил схватку. Ему показалось, что кто-то повалил Лазо.

— Э-эх! — гаркнул он во все горло и пришпорил жеребца.

Аргунцы по этому возгласу развернулись и мигом окружили взвод. В воздухе блеснули стальные клинки.

— Степан, Степан!..

Безуглов услышал свое имя, и кровь прилила к вискам. «Да, ведь это голос Лазо», — подумал он и врезался в толпу, но конь как вкопанный остановился перед лежавшим на земле человеком. Безуглова едва не вышибло из седла. Наклонившись, он увидел Лазо. Степан бросился с коня на командующего и, прикрыв его своим телом, неистово закричал:

— Руби всех!

Ни просьбы, ни уговоры, ни приказания Лазо не могли остановить аргунцев.

— Не проси, Сергей Георгич, — бросил Игнашин в сердцах кубанку на землю. — За твою жизнь мы в ответе перед советской властью.

Безуглов лежал на спине, устремив глаза в голубое небо. Тревожные думы давили его, но он не собирался отгонять их, наоборот, он пытался разобраться в них и прийти к решительному заключению.

Возле Безуглова сидел, поджав под себя ноги, Игнашин и жевал травинку. Пожует и бросит, сорвет другую и снова жует.

— Сидим без дела, Степан Агафоныч, — сказал Игнашин, — даром хлеб переводим.

— Думаешь, не вижу? А что главкому делать? Ему бы сюда всю Даурскую армию прислать, он бы показал, где раки зимуют, а так приходится взрывать мосты да пути.

— Он вообще загрустил, Степан Агафоныч, видать, ему жалко Бориса Павловича.

— Думаешь, мне не жалко? Вот как сейчас помню, приподнялся Кларк на стременах и расцеловался со мной, а через несколько часов его убили. Ты вот Ивана Рябова не знаешь, а он тоже золотой человек. Я, когда служил в Красноярске, встретился с одним солдатом, фамилия ему Назарчук. Помнишь, он мост через Онон взрывал? Вот он меня и переманил к большевикам. А потом свел с Рябовым. Сам Рябов черт знает из каких краев, а дерется на забайкальской земле. А наш главком!..

— Что главком? — с любопытством спросил Игнашин.

— Он ведь из молдаван. Я про таких никогда и не слыхал. — Безуглов задумался. — Видишь ли, Ермолай, у нашего главкома душа партийная.

— А у тебя? — лукаво спросил Игнашин.

— И у меня так должно быть, — признался он, — а тянет в свою станицу, лучше ее, кажется, и не найти на земле.

— Степан Агафоныч, — перебил Игнашин, — ты же собирался что-то обдумать.

— Мешаешь разговорами.

— Так я пойду прочь.

— Постой, Ермолай, я надумал. Надо мою сотню опять поделить. Бронепоезд отойдет, подрывники свое дело сделают, и тогда мы с тобой с двух сторон налетим на белую саранчу и начнем рубку.

— Как на Пятиглавой, — вспомнил с удовольствием Игнашин.

— Здесь работа почище будет, потому мы на конях.

Игнашин бросил жевать траву, поднялся и, топнув от радости ногой, предложил:

— Идем делить сотню!

Безуглов продолжал лежать, и это смутило Игнашина.

— Передумал, Степан Агафоныч?

— Раньше надо спросить у главкома, — ответил Безуглов, — вдруг не позволит.