— О, теперь ты так заговорил.

— Как? — спросил он, раздраженно.

Я изобразила терпение, которое вряд ли испытывала.

— Одна из первых вещей, которые ты мне сказал, была, что ты хочешь, как ты сформулировал, «подчинения без нытья». Ты сказал, что очень мало женщин сумели этого достичь.

— Я так сказал?

— Да, сказал. С тех пор я очень старалась не ныть в твоем присутствии.

— Не будь смешной. Я не имел это в виду. Я даже не помню, чтобы такое сказал, но, наверное, говорил о чем-то другом. В любом случае, не меняй тему. Я не хочу уезжать на такой ноте. Пока проблема существует, давай ее решать.

— Что решать? Мы не можем ничего решить. Это решить невозможно, поэтому оставим тему.

Мне жаль, что я начала это. У меня и так эта семейная ерунда. Может быть, я расстроилась из-за нее.

— Что за ерунда? Ты в родстве с этими людьми, так в чем проблема?

— Не хочу об этом говорить. Кроме нытья, я не хочу чувствовать, что повторяюсь.

— Как ты можешь повторяться, когда ты с самого начала ничего мне не говорила?

Я провела рукой по волосам и уставилась на стол. Я надеялась избежать этой темы, но она выглядела безопасней, чем обсуждение наших взаимоотношений, из чего бы оно ни состояло. Мне не приходило в голову ни одно рациональное объяснение моего нежелания общаться с вновь приобретенными родственниками. Мне просто этого не хотелось. В конце концов я сказала:

— Не люблю, когда на меня давят. Они так стараются наверстать потерянное время. Почему бы им не заняться своими делами? Я чувствую себя неуютно со всем их показным дружелюбием. Ты знаешь, какой я становлюсь упрямой, когда меня подталкивают.

— Почему ты тогда согласилась работать на этого адвоката? Она же твоя двоюродная сестра.

— Ну, да, только я не хотела соглашаться. Я собиралась отказаться, но жадность и любопытство победили. Мне нужно зарабатывать на жизнь и не хотелось отказываться просто из вредности. Я знаю, что пожалею, но я уже занимаюсь этим делом, так что нет смысла грызть себя.

— Кажется довольно безобидным, если разобраться.

— Это не безобидно. Это раздражает. И вообще, дело не в этом. Дело в том, что я бы хотела, чтобы они уважали мои границы.

— Какие границы? Она наняла тебя, чтобы выполнить работу. Пока тебе платят, это все.

— Будем надеяться. Кроме того, это не столько она, сколько другие две. Лиза и Пэм. Если я уступлю на дюйм, они вторгнутся в мое пространство.

— Ой, чушь собачья. Калифорнийский психоз.

— Откуда ты знаешь? Я что-то не замечала, чтобы ты был в идеальных отношениях с собственной семьей.

Я увидела, как он вздрогнул. Выражение лица резко стало обиженным и раздраженным.

— Удар ниже пояса. Я не хочу, чтобы ты использовала против меня то, что я говорил о своих детях.

— Ты прав. Извини. Беру свои слова обратно.

— Убери нож, а рана останется. Что с тобой такое? Ты все время такая колючая. Ты делаешь все, что можешь, чтобы держать меня на расстоянии вытянутой руки.

— Вовсе нет, — ответила я и потом взглянула на него. — Это правда?

— Ну, посмотри на свое поведение. Я еще двух дней тут не пробыл, и мы уже ругаемся. Из-за чего? Я не для того проделал весь путь, чтобы ругаться с тобой. Я хотел тебя увидеть. Я был так рад, что мы можем провести время вместе. Черт. Если б я хотел ругаться, то мог бы остаться с Наоми.

— Почему же не остался? Я не со зла спрашиваю, просто любопытно. Что случилось?

— Ох, кто знает? У меня своя версия, у нее — своя. Иногда я думаю, что у отношений есть свой жизненный срок. Наш подошел к концу. Вот и все. Объяснения приходят позже, когда ты пытаешься придать всему смысл. Давай вернемся к тебе. Что происходит в твоей голове?

— По мне, лучше ругаться, чем ничего не чувствовать.

— Для тебя существуют только эти два варианта?

— Так я чувствую, но не совсем уверена.

Он протянул руку и дернул меня за волосы.

— Что мне с тобой делать?

— Что мне с тобой делать? — ответила я.

Когда мы вернулись домой в четверть одиннадцатого, у Генри на кухне горел свет. Диц сказал, что у него разболелось колено, так что он пошел в дом, с намерением принять пару обезболивающих таблеток, задрать ноги и приложить пакет со льдом. Я сказала, что скоро вернусь. Наш разговор у Рози ни к чему не привел. Я не могла продолжать и не могла вести себя так, как будто ничего не случилось. Я не знала, чего хочу от него, и не знала, как это сказать, так что вышло, будто я в нем нуждаюсь. Мой основной принцип таков: если у тебя в башке ералаш, держи рот закрытым.

Я постучала к Генри и помахала, когда он взглянул на меня в окно. Он сидел в своем кресле-качалке с вечерней газетой и стаканом «Джека Дэниелса». Он улыбнулся и помахал в ответ, отложил газету и впустил меня. У него было включено отопление, и воздух был не только теплым, но аппетитно пах вчерашними рулетами с корицей.

— Как хорошо. На улице очень холодно.

Стол был покрыт старыми черно-белыми фотографиями, разложенными на стопки. Я мельком взглянула на них, взяла кухонный стул и сосредоточила внимание на Генри.

С моей точки зрения, Генри Питтс идеален: умный, с хорошим характером, ответственный, и с самыми красивыми ногами, которые я когда-либо видела. Он был моим домовладельцем пять лет, с того дня, как я увидела объявление о сдаче квартиры. Генри искал жильца на длительный срок, аккуратного и тихого, без детей, шумных вечеринок или маленьких тявкающих собачонок. Я всю жизнь прожила в трейлерах и привыкла к компактным помещениям, но была готова ограничить контакты с близкими, неуправляемыми соседями.

Жизнь в трейлер-парке, при всех ее достоинствах, подразумевает близкое знакомство с личной жизнью других людей. Поскольку я зарабатываю на жизнь, суя нос в чужие дела, то стараюсь собственные дела держать при себе. Переделанный под жилье гараж на одну машину, который предлагал Генри, превосходил мои фантазии и подходил по цене.

С тех пор квартира была взорвана и восстановлена, интерьер был отделан деревом и оформлен как помещение корабля.

С самого начала мы с Генри установили отношения, которые подходили нам обоим. С годами он сумел цивилизовать меня, так что я сейчас более уступчива, чем была раньше.

Постепенно он выковывал узы между нами, так что теперь я считаю его идеальной смесью друга и родственника.

— Хочешь чаю? — спросил он.

— Нет, спасибо. Я просто зашла, перед тем, как лечь спать. Это семейные фотографии?

— Это задание. Их прислала Нелл. Она нашла две коробки семейных фотографий, но ничего не подписано. Ни имен, ни дат. Она не имеет понятия, кто эти люди, и мои братья тоже. Нужно подписывать все фотографии. Ты можешь знать, кто есть кто, но остальные — нет.

— Ты знаешь кого-нибудь?

— Нескольких. — Он взял фотографию, на которую я смотрела, и поднес поближе к свету. Я смотрела через его плечо. Женщине на фотографии, наверное, было двадцать с чем-то. У нее было широкое мягкое лицо и волосы собраны в узел. На ней была белая хлопчатобумажная блузка, юбка до середины икры, темные чулки и темные туфли без каблуков, с бантикми. Рядом стояла восьмилетняя девочка с мрачным лицом, в матроске и высоких шнурованных ботинках.

— По-моему, это фото младшей сестры моей матери, Августы, сделанное в Топеке, штат Канзас, в 1915 году. Девочку звали Ребекка Росс, если память не подводит. Она и ее мать умерли во время эпидемии гриппа в 1918 году.

Он взял другую фотографию.

— Это моя мама с моим дедушкой Тилманном. Удивительно, что Нелл их не узнала, правда, у нее ухудшается зрение. Теперь, когда я подумал, я не уверен, что это имеет значение. Ни у кого из нас нет детей, так что, когда нас не станет, не будет никакой разницы, кто эти люди.

— Это печально. Почему бы тебе не положить их в альбом и не отдать мне? Я притворюсь, что они мои. Как его звали?

— Клаус. А мою маму — Гудрун.

Человеку, уставившемуся прямо в камеру, было, наверное, под восемьдесят, а его дочери, на вид, пятьдесят. Я спросила: