Он указал на приближающийся перекресток, и я свернула направо, на маленькую проселочную дорогу. Она была покрыта гравием, и я видела в заднем окне поднимающиеся за нами струйки белой пыли. Церковь находилась в конце луга, вывеска гласила: «Юбилейная Евангельская Церковь».

— Можете остановиться здесь. Хотите зайти и посмотреть? Если у вас почасовая оплата, я вам устрою полную экскурсию. Уверен, что Донни может это себе позволить.

Я немного поколебалась.

— Хорошо.

Гай поднял голову.

— Не волнуйтесь. Я не буду пытаться обратить вас.

Я остановилась, и мы вышли из машины. Гай ничего не сказал, но по его манере было видно, что он гордится этим местом. Он достал ключи и открыл дверь.

Церковь была небольшой, каркасное здание, немногим больше одной комнаты. Было что-то в ее скромном облике, что говорило о достоинстве. Витражные окна были совсем простыми.

Каждое было разделено на шесть бледно-золотистых частей с цитатами из Библии, написанными внизу. Впереди слева на приподнятой, покрытой ковром платформе, стояла простая деревянная кафедра. Справа располагался орган и три ряда складных стульев для хора. С прошлого воскресенья остались цветы, ветки белых гладиолусов..

— Церковь полностью сгорела лет десять назад. Приход восстановил ее с нуля.

— Как же вы изменили свою жизнь? Это, наверное, было тяжело.

Он присел на одну из передних скамей и огляделся по сторонам, возможно, увидев церковь такой, как увидела я.

— Я благодарю за это Бога, хотя Пит говорит, что я все сделал сам. Я рос без направления, без каких-либо ценностей. Я никого не виню, просто так было. Мои родители были хорошими людьми. Они не пьянствовали, не били меня, ничего такого, но они никогда не говорили о Боге, или о вере, или о своих религиозных верованиях, если у них были таковые.

Мы с братьями… даже маленькими детьми… никогда не ходили в воскресную школу или церковь.

Мои родители не любили «организованную религию». Не знаю, что это определение значило для них, но они гордились тем, что никто из нас не имеет к этому отношения. Как будто это болезнь. Я помню, у них была книга этого парня, по имени Филип Вайли. «Поколение змей».

Он приравнивал методы церкви к интеллектуальному разложению, замедлению развития юных умов.

— Некоторые люди так думают.

— Да, я знаю. Не понимаю этого, но сталкивался. Это как люди думают, что, если ты ходишь в церковь, ты не блещешь умом. Но то, что я — «рожденный вновь», еще не значит, что мой IQ понизился.

— Уверена, что нет.

— Дело в том, что я рос без морального компаса. Я не мог почувствовать, в чем состоят правила, так что я просто метался. Пересекал черту и ждал, что кто-нибудь скажет, где проходит граница.

— Но у вас были неприятности с законом, как я слышала. Вы должны были знать правила, потому что каждый раз, когда их нарушали, оказывались в суде. Донован говорит, что вы проводили больше времени в суде, чем дома.

Его улыбка была застенчивой.

— Это правда, но вот что странно. Я не слишком возражал, чтобы побыть в суде. По крайней мере, я был с такими же испорченными ребятами. Ох, я был совсем неуправляем. Я был бешеным. Я был маньяком, который не признавал ничего. Сейчас тяжело об этом думать. Мне трудно связать себя с тогдашним собой. Я знаю, что происходило. Я знаю, что я делал, но не могу представить себя, делающим это. Я много об этом думал, и вот лучшее объяснение, к которому я пришел. Мне было плохо, и я хотел, чтобы стало лучше. Мне казалось, что травка — самый быстрый путь этого достичь. Я не притрагивался к наркотикам и крепкому алкоголю больше пятнадцати лет. Могу иногда выпить пива, но я не курю, не играю в карты и не танцую. Не употребляю Божье имя всуе и не сквернословлю… слишком много.

— Ну, это хорошо.

— Для меня, да. Тогда я качался на краю пропасти. Думаю, я надеялся, что мои родители наконец проведут черту и будут стоять на этом. Как если бы они сказали: «Это все. На этот раз ты пошел и сделал это.» Но знаете что? Мой отец был слишком мягким. Он только болтал попусту. Даже когда он выгонял меня до следующего вторника, даже когда он выкинул меня из дома совсем, он говорил: «Подумай об этом, сынок. Можешь вернуться, когда поймешь.» Но как? Понять что? Я понятия не имел. Я был совсем без руля. Я был как катер, идущий на полной скорости, но без направления, с рычанием наворачивающий круги.

Понимаете, о чем я?

— Конечно, понимаю. В старших классах я сама была такая. В конце концов стала полицейской.

Он улыбнулся.

— Вы шутите? Вы пили и курили травку?

— Кроме всего прочего, — скромно ответила я.

— Да ладно. А что еще?

— Не знаю. В моем классе все дети были паиньками, кроме меня. Я была хулиганкой. Прогуливала занятия. Тусовалась со всякой шпаной, и мне это нравилось. Мне нравились они. Думаю, потому, что я была странной и они тоже.

— Где вы учились?

— В Санта-Терезе.

Он засмеялся.

— Вы были из сидящих на стенке?

— Точно.

Так называли ребят, которые любили сидеть на низкой ограде позади школы, много курили, носили странную одежду и обесцвечивали волосы.

Гай смеялся. — Ну, это здорово!

— Не знаю, насколько это было здорово, но это то, что я делала.

— Как же вы изменили свою жизнь?

— Кто сказал, что я изменила?

Он поднялся, как будто принял решение.

— Идемте, я вас познакомлю с Питером и Винни. Они должны быть на кухне, готовить ужин для вечерних занятий по Библии.

Я прошла за ним через центральный придел и через заднюю дверь. Я чувствовала первые признаки сопротивления. Мне не хотелось, чтобы кто-то пытался меня обращать. Избыток добродетели так же настораживает меня, как и греховности.

Резиденция пастора находилась на участке, примыкающем к церкви, и представляла собой шаткий белый каркасный фермерский дом, в два этажа, с зелеными ставнями и с крышей, покрытой ветхой зеленой черепицей. Вдоль одной стороны шла широкая крытая веранда, заметно наклоненная, как будто землетрясение оттащило в сторону цементный фундамент. За домом виднелся большой красный сарай с присоединенным полуразрушенным гаражом на одну машину. И дом и сарай нуждались в свежей краске, и я заметила солнечные лучи, проникающие в дырки крыши сарая. Складные стулья стояли полукругом во дворе, под большим дубом. Стол для пикников со скамейками по бокам стоял неподалеку, и я представила сидящих за ним в летнее время учеников воскресной школы.

Я проследовала за Гаем через двор. Мы поднялись по ступенькам и зашли в кухню. В воздухе пахло жареным луком и сельдереем. Питер был мужчиной за шестьдесят, лысеющим, с завитками белых волос, которые росли вдоль щек и переходили в аккуратную бородку, подчеркнутую такими же усами. Бледные лучи солнца, проникающие сквозь окно, подсвечивали белый пушок на его макушке. На нем была красная водолазка и рубчатый вязаный жакет поверх нее. Он раскатывал тесто для булочек. Противни справа от него были заполнены рядами идеальных дисков из теста, готовых к выпечке. Он с удовольствием посмотрел на нас.

— О, Гай. Хорошо, что ты пришел. Я как раз думал, здесь ли ты уже. Обогреватель в церкви опять барахлит. Сначала включается, потом выключается. Включается и выключается.

— Наверное, это электрическое зажигание. Я посмотрю.

Вид у Гая был неуверенный. Он потер нос и засунул руки в карманы комбинезона, как будто они замерзли.

— Это Кинси Миллоун. Она — частный детектив из Санта-Терезы.

Он повернулся и посмотрел на меня, наклонив голову в сторону пастора и его жены, представляя нас друг другу.

— Это Питер Энтл и его жена, Винни.

У Питера было румяное лицо. Его голубые глаза улыбались мне из-под лохматых белых бровей.

— Приятно познакомиться. Я бы пожал вам руку, но не думаю, что вам это понравится. Как у вас с домашними булочками? Могу я привлечь вас к работе?

— Лучше бы нет. Мои кулинарные способности далеки от совершенства.