«Я не слыхал высокой скорби труб…» Я не слыхал высокой скорби труб, И тот, кто весть случайно обронил, Был хроникально холоден и скуп, Как будто прожил век среди могил. Но был он прав. Мы обостренней помним Часы утрат, когда, в пути спеша, О свежий холмик с именем знакомым Споткнется неожиданно душа. Я принял весть и медленно вступил Туда, где нет слезливых слов и лиц, Где токи всех моих смятенных сил В одно сознанье резкое слились. И, может, было просветленье это, Дошедшее ко мне сквозь много дней, Преемственно разгаданным заветом — Лучом последней ясности твоей. Как эта ясность мне была близка И глубиной и силой молодой! Я каждый раз ее в тебе искал, Не затемняя близостью иной. Размашисто, неровно и незрело Примеривал я к миру жизнь мою, Ты знала в нем разумные пределы И беспредельность — ту, где я стою. А я стою средь голосов земли. Морозный месяц красен и велик. Ночной гудок ли высится вдали? Или пространства обнаженный крик?.. Мне кажется, сама земля не хочет Законов, утвердившихся на ней: Ее томит неотвратимость ночи В коротких судьбах всех ее детей.  «Оденусь — и я уж не тот…» Оденусь — и я уж не тот: Иным неподвластный заботам, Мгновенно я взят на учет И строгому времени отдан. Услышу гудок на ходу И в гуле густом и высоком Иду я привычно к труду — Иду к человечьим истокам. А тень вырастает длинней, Знакомая мне и чужая, Ломается в груде камней, Походку мою искажая. И тень ли, поденщик ли тот, Что смотрит глазами пустыми, Когда обыденность убьет В работе значенье святыни? Большой, угловатый в плечах, Словцом перекинувшись скупо, Товарищ отпустит рычаг И место, и ночь мне уступит. И крикнуть захочется мне: «Откликнись, какая там эра Свой прах отложила на дне Открытого мною карьера?» Сюда, в непогожую мглу Я вынес по вызову ночи, Как мой экскаватор стрелу, — Мечту в нетерпенье рабочем. «В ночи заботы не уйдут…»
В ночи заботы не уйдут — Вздремнут с открытыми глазами. И на тебя глядит твой труд, Не ограниченный часами. И сколько слов из-под пера, Из-под резца горячих стружек, Пока частицею добра Не станет мысль, с которой сдружен. Светла, законченно-стройна, Чуть холодна и чуть жестока, На гордый риск идет она, Порой губя свои истоки. Не отступая ни на пядь Перед бессмыслием постылым, Она согласна лишь признать Вселенную своим мерилом. «По щербинам врубленных ступеней…» По щербинам врубленных ступеней Я взошел с тобой на высоту. Вижу город — белый и весенний, Слышу гром короткий на мосту. Шум травы, металла звук рабочий, И покой, и вихревой порыв — Даль живет, дымится и грохочет, Свой бессонный двигатель укрыв. Самолетик в небо запускают. Крохотные гонят поезда. Неуемность острая, людская, Четкий бег — откуда и куда? Объясняют пресными словами. Отвечают гордо и светло. Люди, люди, с грузными годами Сколько их по памяти прошло… Тех я вспомню, этих позабуду. Ими путь означен навсегда: По одним я узнаю — откуда, По другим сверяюсь я — куда. Родина? Судьба? Моя ли юность? Листьями ль забрызганная — ты? Все во мне мелькнуло и вернулось Напряженным ветром высоты. «Все гуще жизнь в душе теснится…» Все гуще жизнь в душе теснится, Вы здесь — и люди, и дела. Вас прихотливою границей Моя рука не обвела. Ищу безадресную радость, Не изменяя вам ни в чем, А вы входите — и врывайтесь, Но под моим прямым лучом. Томясь потерями своими, Хочу обманчивое смыть, Чтобы единственное имя Смогло на каждом проступить. И подчиняясь жажде острой, В потоке судеб, дней, ночей Спешу я сам на перекресток Людских угаданных лучей. «Ты вернула мне наивность…» Ты вернула мне наивность. Погляди — над головой Жаворонок сердце вынес В светлый холод ветровой. Расколдованная песня! Вновь я с травами расту, И по нити по отвесной Думы всходят в высоту. Дольним гулом, цветом ранним, Закачавшимся вдали, Сколько раз еще воспрянем С первым маревом земли! Огневое, молодое Звонко выплеснул восток. Как он бьется под ладонью — Жавороночий восторг! За мытарства, за разлуки Навсегда мне суждены Два луча — девичьи руки — Над становищем весны. |
