«На пустыре обмякла яма…» На пустыре обмякла яма, Наполненная тишиной, И мне не слышно слово «мама», Произнесенное не мной. Тяжелую я вижу крышу, Которой нет уже теперь, И сквозь бомбежку резко слышу, Как вновь отскакивает дверь. Дымки Дорога все к небу да к небу, Но нет даже ветра со мной, И поле не пахнет ни хлебом, Ни поднятой поздней землей. Тревожно-багров этот вечер: Опять насылает мороз, Чтоб каменно увековечить Отвалы бесснежных борозд. И солнце таращится дико На поле, на лес, на село, И лик его словно бы криком Кривым на закате свело. Из рупора голос недальний Как будто по жести скребет, Но, ровно струясь и не тая, Восходят дымки в небосвод. С вершины им видится лучше, Какие там близятся дни, А все эти страхи — летучи И сгинут, как в небе, они. «Аэропорт перенесли…» Аэропорт перенесли, И словно изменился климат: Опять здесь морось, а вдали Восходят с солнцем корабли. Я жил как на краю земли, И вдруг — так грубо отодвинут. Где стройность гула? Где огни? Руками раздвигаю вечер. Лишь звуки острые одни Всей человеческой возни, Шипам терновника сродни, Пронзают — ссоры, вздохи, речи. Рванешься — и не улетишь, — Таких чудес мы не свершили. Но вот конец. Безмолвье крыш, И точат полночь червь и мышь, И яблоком раздора в тишь Летит антоновка с вершины. Стою, как на краю земли. Удар — по темени, по крыше! Сопи, недоброе, дремли! К луне выходят корабли. Как хорошо, что там, вдали, А то б я ничего не слышал. «Я умру на рассвете…» Я умру на рассвете, В предназначенный час. Что ж, одним на планете Станет меньше средь вас. Не рыдал на могилах, Не носил к ним цветов, Только все же любил их И прийти к ним готов. Я приду на рассвете Не к могилам — к цветам, Все, чем жил я на свете, Тихо им передам. К лепесткам красногубым, К листьям, ждущим луча, К самым нежным и грубым Наклонюсь я, шепча: «Был всю жизнь в окруженье, Только не был в плену. Будьте вы совершенней Жизни той, что кляну. Может, люди немного Станут к людям добрей. Дайте мне на дорогу Каплю влаги своей. Окруженье все туже, Но, душа, не страшись: Смерть живая — не ужас, Ужас — мертвая жизнь». «Осень лето смятое хоронит…» Осень лето смятое хоронит Под листвой горючей. Что он значит, хоровод вороний, Перед белой тучей? Воронье распластанно мелькает, Как подобье праха, — Радуясь, ненастье накликает Иль кричит от страха? А внизу дома стеснили поле, Вознеслись над бором. Ты кричишь, кричишь не оттого ли, Бесприютный ворон? Где проселок, где пустырь в бурьяне? Нет пустого метра. Режут ветер каменные грани, Режут на два ветра. Из какого века, я не знаю, Из-под тучи белой К ночи наземь пали эти стаи Рвано, обгорело. «И вдруг за дождевым навесом…» И вдруг за дождевым навесом Все распахнулось под горой, Свежо и горько пахнет лесом — Листвой и старою корой. Все стало чистым и наивным, Кипит, сверкая и слепя, Еще взъерошенное ливнем И не пришедшее в себя. И лесу точно нет и дела, Что крайний ствол наперекос, В изломе розовато-белом — Как будто выпертая кость. Еще поверженный не стонет, Еще, не сохнув, не скрипит, Обняв других, вершину клонит, Но не мертвеет и не спит. Восторг шумливо лист колышет, Тяжел и груб покой ствола, И обнаженно рана дышит, И птичка, пискнув, замерла. |
