«О первая библиотека…» О первая библиотека, Весомость тома на руке! России два различных века Лежат в домашнем сундуке. И прошлый век в сознанье раннем Звенел мне бронзою литой: Там Пушкин встал у основанья, У изголовья — Лев Толстой. А этот век… За взрывом — взрыв! В крови страница за страницей. И от огня не отстранишься, Одних бессмертно озарив. Других под бурею отвеял Не без мучительных потерь. Но стало тише… И теперь Звук словно сам в себя поверил И, донося значенье слов, Восходит чище и свободней, Как выражение природной Естественности голосов. «И луна влепилась в лоб кабины…»
И луна влепилась в лоб кабины, И легла за плугом борозда. Взрезывай тяжелые глубины, Думай, что там было и когда? Не враждует прах с безгласным прахом, Где прошли и воды и лучи, И не глянет в небо черным страхом Борозда, рожденная в ночи. И вдали от суетного стана Вдруг возникнет, как из-под земли, Скорбная торжественность тумана В память тех, что раньше здесь прошли. Пусть они живому не ответят, Пусть туман, как привиденье, — прочь, Ты вернешься к людям на рассвете, Но не тем, каким ушел ты в ночь. «Заняться как будто и нечем…» Заняться как будто и нечем, Вот лестницу он смастерил. Ведь жизнь оставляет под вечер Немного желаний и сил. И тихо — ступень за ступенью — Он стал подниматься туда, Где пенье, морозное пенье Над крышей несли провода. А все, что отринуто, глухо Замкнули четыре стены. Там, как изваянья недуга, — Подушка и ком простыни. И встал он — высоко, высоко — Не краткий закат подстеречь, А холод незримого тока У самых почувствовать плеч. Увидеть в каком-то наитье (Как будто провел их не сам) Вот эти смертельные нити, Ведущие к первым огням. Ну что же, теперь не в обиде: В порыве желаний простых Огни на поверке увидел И что осветил он — постиг. Но старое сердце дивилось: И в счастье есть горький удел — И выше бывать приходилось, А что-то навек проглядел. Во имя твое 1968—1972 «Опять мучительно возник…» Но лишь божественный глагол… А. Пушкин Опять мучительно возник Передо мною мой двойник. Сперва живет, как люди: Окончив день, в преддверье сна Листает книгу, но она В нем прежнего не будит. Уж все разбужено давно И, суетою стеснено, Уснуло вновь — как насмерть. Чего хотелось? Что сбылось? Лежит двойник мой — руки врозь, Бессильем как бы распят. Но вот он медленно встает — И тот как будто и не тот: Во взгляде — чувство дали, Когда сегодня одного, Как обреченного, его На исповедь позвали. И сделав шаг в своем углу К исповедальному столу, Прикрыл он дверь покрепче, И сам он думает едва ль, Что вдруг услышат близь и даль То, что сейчас он шепчет. «Нет, лучше б ни теперь, ни впредь…» Нет, лучше б ни теперь, ни впредь В безрадостную пору Так близко, близко не смотреть В твой зрак, ночная прорубь. Холодный, черный, неживой… Я знал глаза такие: Они глядят, но ни одной Звезды в них ночь не кинет. Но вот губами я приник Из проруби напиться — И чую, чую, как родник Ко мне со дна стремится. И задышало в глубине, И влажно губ коснулось, И ты, уснувшая во мне, От холода проснулась. «Померк закат, угасла нежность…»
Померк закат, угасла нежность, И в холодеющем покое, Чужим участием утешась, Ты отошла — нас стало двое. Ах, как ты верила участью! Тебе вины любая малость Неразделимой на две части И не всегда твоей казалась. Я оглянулся и увидел, Как бы внесенные с мороза, Твоей неправедной обиды Такие праведные слезы. И вызрел приступ жажды грубой — На все обрушить радость злую, Таили дрожь презренья губы, Как смертный трепет поцелуя. Но отрезвляющая воля Взметнула душу круче, выше, — Там нет сочувствия для боли, Там только правда тяжко дышит. Уже — заря. В заботе ранней Внизу уверенно стучатся. Я не открою. Спи, страданье. Не разбуди его, участье. |
