«Отдамся я моей беде…» Отдамся я моей беде, Всему, что слишком кратко встретил, И, отраженную в воде, Тебя слепой расплещет ветер. И, солнце с холодом смешав, Волна запросится в ладони, И пробежит по камышам Мгновенье шумно молодое. Тогда услышу у воды, Как весь насквозь просвистан невод, И навсегда твои следы На берегу окаменеют. Пройдя певучею тропой, Заполнит память их, как чаши, Чтобы продлился праздник мой, Хотя бы в слове прозвучавшем. «И что-то задумали почки…»
И что-то задумали почки, Хоть небо — тепла не проси, И красные вязнут сапожки В тяжелой и черной грязи. И лучшее сгинуло, может, Но как мне остаться в былом, Когда эти птицы тревожат, Летя реактивным углом, Когда у отвесного края Стволы проступили бело, И с неба, как будто считая, Лучом по стволам провело. И капли стеклянные нижет, Чтоб градом осыпать потом, И, юное, в щеки мне дышит Холодным смеющимся ртом. «Зеленый трепет всполошенных ивок…» Зеленый трепет всполошенных ивок, И в небе — разветвление огня, И молодого голоса отрывок, Потерянно окликнувший меня. И я среди пылинок неприбитых Почувствовал и жгуче увидал И твой смятенно вытесненный выдох, И губ кричащих жалобный овал. Да, этот крик — отчаянье и ласка, И страшно мне, что ты зовешь любя, А в памяти твой облик — только маска, Как бы с умершей снятая с тебя. «Они метались на кроватях…» Они метались на кроватях — И чей-то друг, и сын, и муж. О них вздыхали, как о братьях, Стыдясь их вывихнутых душ. И, жгут смирительный срывая, Они кричат: «Остановись! Не жги, проклятая, больная, Смещенная безумьем жизнь!» Дежурных бдительные руки Их положили, подоспев. И тут вошли в палату звуки — Простой и ласковый напев. И кротко в воздухе повисла Ладонь, отыскивая лад, И трудно выраженье смысла Явил больной и скорбный взгляд. А голос пел: мы — те же звуки, Нам так гармония нужна, И не избавиться от муки, Пока нарушена она. Взгляни устало, но спокойно: Все перевернутое — ложь. Здесь высоко, светло и стройно, Иди за мною — и взойдешь. Девичье-тонкий в перехвате, Овеяв лица ветерком, Белея, уходил халатик И утирался рукавом. «Эскалатор уносит из ночи…» Эскалатор уносит из ночи В бесконечность подземного дня, Может, так нам с тобою короче, Может, здесь нам видней от огня… Загрохочет, сверкая и воя, Поезд в узком гранитном стволе, И тогда, отраженные, двое Встанем в черно-зеркальном стекле. Чуть касаясь друг друга плечами, Средь людей мы свои — не свои, И слышней и понятней в молчанье Нарастающий звон колеи. Загорайся, внезапная полночь! В душном шорохе шин и подошв Ты своих лабиринтов не помнишь И надолго двоих разведешь. Так легко — по подземному кругу, Да иные круги впереди. Фонарем освещенную руку Подняла на прощанье: «Иди…» Не кляни разлучающей ночи, Но расслышь вековечное в ней: Только так на земле нам короче, Только так нам на свете видней. «Многоэтажное стекло…» Многоэтажное стекло. Каркас из белого металла. Все это гранями вошло, Дома раздвинуло — и встало. В неизмеримый фон зари Насквозь вписалось до детали, И снизу доверху внутри По-рыбьи люди засновали. И, этот мир назвав своим, Нещедрой данницей восторга По этажам по зоревым Ты поднялась легко и строго. Прошла — любя, прошла — маня, Но так тревожно стало снова, Когда глядела на меня Как бы из времени иного. «Одним окном светился мир ночной…»
Одним окном светился мир ночной, Там мальчик с ясным отсветом на лбу, Водя по книге медленно рукой, Читал про чью-то горькую судьбу. А мать его глядела на меня Сквозь пустоту дотла сгоревших лет, Глядела, не тревожа, не храня Той памяти, в которой счастья нет. И были мне глаза ее страшны Спокойствием, направленным в упор И так печально уходящим вдаль, И я у черной каменной стены Стоял и чувствовал себя как вор, Укравший эту тайную печаль. Да, ты была моей и не моей… Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль И знаю: материнская печаль, Украденная, вдвое тяжелей. |
