Из ее пояснений я извлекла все возможное удовольствие.

Я по-прежнему понятия не имела о случившемся прошлой ночью. Ноль. Обрыв линии. Пустота. Я имею в виду не те мгновенные провалы в памяти, которые случаются из-за чрезмерного увлечения выпивкой (после фиаско четверга я довольно-таки честно ограничилась двумя бокалами вина), но ту полную неспособность дать хоть какое-то вразумительное объяснение произошедшему в келье. Я знаю, как мне хотелось бы все объяснить, но этому мешало полное отсутствие соответствующих доказательств, убедительных по крайней мере для любой непредвзятой третьей стороны. И я говорю не о Пэмми.

Я упивалась своей добродетелью, гордилась, что не уступила захлестывавшему меня желанию спросить Сэлли, чем было вызвано ее саркастическое замечание: отношением Колина ко мне или моим — к нему. Оттуда уже всего один шаг до: «Но ты думаешь, что я ему нравлюсь? В смысле, НРАВЛЮСЬ?» Вместо этого со всей деликатностью чугунного шара, которым крушат стены, я перевела разговор на монастырские руины.

После того как Сэлли провела меня по кельям, я вернулась на вечеринку. Мои антенны были настроены исключительно на Колина, с той всеохватностью, которая сигнализирует о сильном увлечении с той же убийственной точностью, как и бессмысленное упоминание имени человека в разговоре или посещение «Гугл» для знакомства украдкой с его прошлым. Но меня загнал в угол викарий, горевший желанием познакомить меня с некоторыми менее известными творениями Гилберта и Салливана, без коих моя жизнь несравненно обеднела бы (во всяком случае, он торжественно в этом поклялся). Колин снова появился где-то на середине «Гондольеров» и немедленно присоединился к группе в другом конце гостиной. Избегал он меня или пронзительного тенора викария, я понятия не имела. Я могла бы целый дневник исписать на тему «Взглядов, истолкование». Старые взгляды, новые взгляды, потерянные взгляды. Все наполовину выдуманное, ни один из них вообще ничего не доказывающий. Кроме тоскливых мыслей.

Обратный путь в Селвик-Холл оказался… сердечным. Другого слова не подберешь. Колин спросил, хорошо ли я провела время, я сказала, что да, он выразил удовлетворение этим фактом. Если и был в его словах какой-то подтекст, предполагавший нечто большее, чем нормы вежливого общения… что ж, не случилось ничего, что позволило бы ему проявиться. В холле, когда Колин доставал ключ, а я дрожала, несмотря на куртку, у него зазвонил мобильный, и он рассеянно пожелал мне доброй ночи, предоставив самостоятельно добираться до моей девственной постели и гадать, не была ли Пэмми права насчет бюстье.

Неужели я все это вообразила? Я легла, но уснуть не могла: мысли бежали по бесконечному кругу, как хомяк в колесе: «Нравлюсь я ему? Или нет?» Я подумала спуститься на кухню за полуночным какао в надежде на «случайную» встречу. Но ниже этого падать уже было некуда. Кроме того, я боялась заблудиться. Какая жалкая картина — плутать в чужом доме в надежде быть скомпрометированной!

Скомпрометированной — я слишком много времени провела в начале девятнадцатого века. Образ Колина в брюках до колен делу тоже не помог.

Сон со всей очевидностью представлялся невозможным. Завернувшись поверх топика в пашмину Серены, как в шаль, я босиком проследовала в библиотеку. Через час в обществе Генриетты инцидент в келье превратился в смутное воспоминание. Через два часа я уже не помнила своего имени, не то что — его.

О, из этого получится отличная глава! Самый опасный агент французской контрразведки — женщина! Специалисты по женской истории будут в восторге. Я так и видела списки конференций, сыплющиеся дождем гранты, предзащиты и статьи в «Прошлом и настоящем»; историк, занимающийся Англией, отвечает на вопросы «Нью-Йорк таймс». Передо мной одно за другим словно щелкали окошечки игрового автомата, составляя джекпот.

Да что там глава! Это может составить основу второй книги. Я стала придумывать название. «Антология мятежа: женщины-шпионы в эпоху наполеоновских войн». Нет, его я отбросила — слишком уж оно повторяло мою диссертацию: с акцентом на пол, чтобы прозвучало в духе времени. Можно предпринять попытку подать историю на микроуровне, сделав предметом изучения маркизу. «Маркиза де Монтваль: создание революционера». А это идея. Как молодая англичанка благородного происхождения стала ярой сторонницей революционных принципов и наемной убийцей во имя Бонапарта? Или, еще лучше, я могла бы сделать параллельное исследование о Розовой Гвоздике и Черном Тюльпане, сравнивая их происхождение, привязанности, методы.

Имелось только одно небольшое затруднение.

— Элоиза!

На сей раз голос позвал настойчивее, и словно откуда-то издалека я вспомнила, что это мое имя и что принято откликаться, когда тебя зовут.

Поэтому я выпалила первое, что было у меня на уме.

— Черный Тюльпан сбежала! — Я подняла безумный взгляд от стопки бумаг у меня на коленях и отбросила назад растрепанные волосы. — Поверить не могу, что они дали ей сбежать!

— Элоиза!

Отрывистость в голосе Колина выдернула меня из грез. Он даже не потрудился войти в библиотеку — его голова высунулась из-за двери, как голова французского дворянина после встречи с гильотиной, без парика и пышного галстука.

— Да?

Я выпрямилась, внезапно осознав, что на мне только древний, до прозрачности застиранный белый топик и растянувшиеся пижамные брюки с узором из французских пуделей, резвящихся вокруг Эйфелевой башни. Да, в пятницу вечером я собиралась в спешке. Я попыталась подобрать под себя ноги, но Колин обратил на Фифи, игривого пуделя, не больше внимания, чем на прозрачность моего топика.

— Послушайте, — отрывисто начал он, — кое-что случилось. Вы можете быть готовы через пятнадцать минут?

— Через пятнадцать минут, — тупо повторила я. Уехать. Через пятнадцать минут. Уехать?

Информация не усваивалась.

— В семь тридцать две отходит поезд, — так же торопливо продолжал Колин. Мне показалось, он уже где-то совсем в другом месте, а возникшее передо мной явление — всего лишь автомат для передачи сообщения. Не хватало только «Спасибо, что посетили Селвик-Холл, и приятного вам дня». — Мне очень жаль, но ничего нельзя поделать.

— Конечно, — промямлила я и поднялась, опираясь на стул. — Я сейчас…

— Спасибо.

— …соберусь с мыслями, — закончила я, обращаясь к внутренней стороне библиотечной двери. Колин уже исчез. Через пятнадцать минут. Он сказал, через пятнадцать минут, да?

Я собрала кучу бумаг и томов, которые просматривала, и машинально разложила их по местам с расторопностью, вызванной смятением. Посмотрела на большие стоячие часы у дальней стены. Четыре минуты уже прошло. Я схватила свои блокноты, сунула их под мышку. Прочту записи в поезде.

Поезд. Я бы задумалась, но сейчас у меня нет времени выяснять, почему меня вышвыривают из дома, как викторианскую горничную, спутавшуюся с кем-то из семьи. «Убирайся, порождение греха, и никогда больше не появляйся на пороге этого благородного дома!» Только мне не представилась возможность проявить свою греховность, тем хуже. Так почему он меня выгоняет?

О Боже. Я остановилась, взявшись за дверную ручку. Он раскаивается в своих вчерашних порывах и хочет избавиться от доказательств (то есть от меня), пока я снова на него не бросилась?

— У меня и в мыслях ничего такого не было, — услышала я, как он объясняет приятелю за пинтой пива в баре. — Просто… она была там. Женщина, сам понимаешь.

Друг с умным видом кивает в ответ и говорит:

— Непонятно, откуда они берут эти идеи.

И оба делают по хорошему глотку пива, качая головами по поводу отчаявшихся женщин. Затем долго рыгают.

Я съежилась от одной мысли об этом.

Прошло пять минут. Я оставила данную мысль на потом и помчалась в свою комнату. Там я как попало запихала одежду в сумку, натянула те же твидовые брюки, в которых была накануне, и ненадеванный бежевый свитер. Ругнувшись, стянула свитер, попутно смахнув очки, надела лифчик, снова свитер и стала искать очки, залетевшие в самый дальний угол под кроватью, как обычно делают неодушевленные предметы, когда ты торопишься. А дезодорантом я воспользовалась? Вспомнить я не смогла. Я задрала свитер и щедро помазала белой жидкостью везде, за исключением нужных мест, в основном кашемир, который переносит только сухую чистку.