— Осталось так много необследованных кустов! — подхватила Шарлотта.

Генриетта одними губами поблагодарила их, а Майлз уже спрыгнул на землю. Подхватив девушку под локоть, он помог ей подняться в высокий экипаж, на сиденье рядом с маркизой, которая нарочито стала смотреть в другую сторону, будто бы поглощенная красотами пейзажа.

Когда Генриетта устроилась, Майлз забрался на свое место. Возникла, правда, одна проблема. Места для него не осталось. Фаэтон был рассчитан только на двоих.

— Ты не можешь немного подвинуться?

Генриетта подвинулась на полдюйма, отделявших ее от маркизы, оставив Майлзу целых три дюйма.

— Двигаться больше некуда, — извинилась она. — Я могу выйти и пойти пешком.

Застоявшиеся кони начали проявлять беспокойство.

— Ничего.

Майлз плюхнулся на сиденье. Генриетта непроизвольно ахнула, плотно притиснувшись к маркизе. Та ничего не сказала, только поджала губы и сильно прищурилась.

— Видишь? Очень удобно, — искренне обрадовался Майлз и шевельнул поводьями, трогая лошадей с места.

Генриетта скосила на него глаза. Маркиза сидела очень прямо, сложив руки в сиреневых перчатках на коленях; весь ее вид говорил, что ей как угодно, только не удобно. Зажатая между Майлзом и маркизой, Генриетта чувствовала себя своевольным ребенком, которого застали за подслушиванием и везут домой. Что было, с грустью признала она, совсем недалеко от истины. Мысль эта ничуть не улучшила ее настроения.

— Какие красивые перчатки, — отважилась на хотя бы видимость общения Генриетта. Свои перепачканные травой перчатки она укрыла в складках юбки, надеясь, что маркиза их не заметит. — Вы привезли их с собой из Парижа?

— Я привезла с собой из Парижа очень мало вещей, — ледяным тоном ответила маркиза. — Революции не оставляют времени на сборы.

— О, — только и проговорила Генриетта, жалея, что вообще открыла рот. — Естественно.

— У нас отобрали все — замок, городской особняк, картины, все мои украшения. Я бежала из Парижа практически в том, что на мне было.

По тону маркизы, ее бегство рисовалось скорее романтическим, чем ужасным, вызывая образы живописного тряпья, сквозь которое прекрасно просматриваются все изгибы и выпуклости — Венера в беде покидает свою раковину. Сердце Генриетты упало куда-то под копыта лошадей, от каждого удара подков о булыжники мостовой сдавливало грудь. На какое состязание она надеялась?

— Звучит жутко, — деревянным голосом произнесла Генриетта. — Как вам удалось спастись?

В довершение всего острое бедро маркизы было острее, чем полагается, и Генриетта, как ни ерзала, не могла от него спастись. Каждый раз, когда ей удавалось отодвинуться от маркизы, она натыкалась с другой стороны на Майлза, который сердито смотрел на поводья, как будто они его чем-то оскорбили.

Пока Генриетта старалась поддерживать вежливую беседу с маркизой, спокойствие Майлза сменилось сердитостью, а затем — угрюмостью. Будь они одни, Генриетта ткнула бы его в бок и спросила, в чем дело. Сейчас она даже не смогла бы высвободить руку, если б захотела. Рука оказалась намертво зажатой между ее юбкой и бедром Майлза. Тесемки ридикюля впились в пальцы, которые быстро немели.

Генриетта попробовала вытащить руку.

Майлз заворчал.

— Я тебя поцарапала? — спросила Генриетта под описание достоинств покойного маркиза и замка покойного маркиза.

— Нет, — буркнул Майлз, умудрившись ответить, не открывая рта.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Генриетта повернулась, чтобы взглянуть на Майлза. Тот продолжал смотреть на поводья. Он с трудом вспомнил значение слова «хорошо». Он жарился в личном аду. Для разнообразия, к француженке это не имело никакого отношения. Исключительно к Генриетте.

Нет, каково, он десятки раз ездил с Генриеттой прежде, сотни! И всегда без малейшего труда избегал мыслей о разных неподобающих вещах, от которых его галстук — и другие предметы одежды — внезапно становились тесными. Разумеется, в тех, других, поездках они не сидели втроем в экипаже, рассчитанном на двоих. В тех, других, поездках Генриетта тесно к нему не прижималась, настолько тесно, что он чувствовал все ее бедро. Майлз попытался отодвинуться в сторону, чуть-чуть, но отодвигаться было некуда: они сидели плотно, как сельди в бочке.

И в тот момент, когда Майлз подумал, что нет ничего более невыносимого, чем притиснутое к нему бедро Генриетты, проклятый экипаж качнулся. Другая приятная округлость девушки коснулась его левой руки. Затем Генриетта снова заерзала.

И Майлз понял — может быть и хуже. Много хуже. Он находился в том особом круге Дантова ада, предназначавшемся для застигнутых за похотливыми мыслями о сестрах их лучших друзей. По правде говоря, он не помнил, чтобы Данте особо выделял такой круг, но был уверен — он должен там существовать. Это было его наказанием: нечего останавливаться на некоторых подробностях внешности Генриетты, на которых не следовало останавливаться. Подходящее наказание, мера за меру, грудь за грудь, мучайся теперь от ее близости, и хуже всего — он ну ничего не мог с этим поделать.

Пятиминутная поездка до Аппингтон-Хауса никогда не казалась ему такой долгой.

Майлз промычал что-то нечленораздельное, что Генриетта, давно привыкшая к особенностям мужского общения, поняла это как: «Плохо, у меня отвратительное настроение, но я не могу в этом признаться, поэтому оставь меня в покое».

Генриетта с грустью подумала, что знает причину его дурного настроения. Дело не в лошадях, не в поводьях, не в войне с Францией. Дело в ее нежелательном присутствии в фаэтоне, которое отделяет Майлза от соблазнительной маркизы и ее блуждающих рук.

Генриетта подчинилась бы и оставила его в покое — если бы существовал способ покинуть фаэтон, избежав прыжка и мучительной смерти под колесами, она это сделала бы, — но пока она лишь почувствовала, как что-то соскользнуло с ее окончательно онемевших пальцев и с глухим стуком упало на подножку.

Ох, это же ее ридикюль.

Не было никакой возможности незаметно до него дотянуться. Даже если бы ее правая рука не была зажата Майлзом, неприлично так наклоняться в открытом экипаже посреди оживленной улицы. С другой стороны, Генриетте не хотелось, чтобы сумочка там оставалась. А вдруг фаэтон резко вильнет и ридикюль свалится? Мама всю голову ей проест. Может, подцепить тесемки ридикюля ногой, а затем изящно подтянуть ногу к себе и тихонько и незаметно для окружающих снять с нее сумочку?

Генриетта начала шарить ногой по полу фаэтона. Конечно, было бы намного легче, если б она могла посмотреть под ноги, но юбки — ее собственные и маркизы — в любом случае заслоняли весь обзор.

Маркиза сделала какое-то замечание насчет весенних красот, и Генриетта, ощупывавшая носком ноги подходящую выпуклость, подала столь же банальную реплику. Несмотря на всю свою красоту, маркиза на самом деле невероятно скучная женщина. Может, рассеянно подумала Генриетта, водя ногой вокруг выпуклости, это все из-за ее красоты — ей никогда не требовалось прилагать усилия, чтобы быть интересной. Если б она могла убедить Майлза в ограниченности маркизы, не вызвав при этом безнадежного презрения… Но над этой задачей она подумает позже, а сейчас Генриетта окончательно уверилась, что нашла ридикюль, нужно только так повернуть его, чтобы просунуть ногу в тесемки. Но сумочка не двигалась.

Может, за что-нибудь зацепилась?

Да должны же где-то быть эти завязки! Генриетта принялась ощупывать верхушку сумочки.

Майлз подпрыгнул на сиденье.

Ой. Наверное, это был не ридикюль.

— Во имя всех святых, чем ты занимаешься? — взревел Майлз. Рядом взвилась на дыбы лошадь. В проезжавших мимо экипажах повернулись головы. Дрогнули занавески на окнах.

Весь вид маркизы говорил, что она желала бы оказаться в каком-нибудь другом экипаже.

— Я уронила сумочку, — ответила Генриетта, слегка задыхаясь — Майлз приземлился прямо на нее. — И пыталась ее подобрать.

— Ногой? — Майлз сполз с колен Генриетты и отодвинулся как можно дальше в свой уголок фаэтона.