Чувствуя себя героиней готического романа[19], застигнутой за какой-то проделкой, я оторвалась от исследуемого мною висячего замка. Замок висел на очень толстой дубовой двери, которая, в свою очередь, крепилась к большой каменной башне.
После целого утра, проведенного в библиотеке над архивами Селвиков, даже моя решимость начала поминутно подавать признаки усталости. Почерк Генриетты читался великолепно, почерк Джейн — вообще мечта историка, но записи Майлза — просто неразборчивые каракули. А кроме того, за окном библиотеки сияло солнце, щебетали птицы, а на колючем кустарнике сидели жаворонки.
Или на кустах сидят улитки, а жаворонкам полагается быть в небе? В любом случае все не так уж важно. Мне хотелось на улицу, к ним. В Англии хорошая погода в ноябре слишком редка, чтобы ею пренебречь.
Аккуратно убрав все по бумажным коробкам, я сходила к себе в комнату за своей всесезонной курткой от фирмы «Барбур» и самыми практичными туфлями, какие у меня имелись. К сожалению, учитывая состав моей обувной коллекции, они были не слишком-то практичны — от «Коуч», с наборными и невероятно тонкими каблуками. В них хорошо ходить по улицам Лондона, они великолепно смотрелись с брюками, которые в настоящий момент являлись предметом моей первейшей заботы, а вот переход по лужайке вряд ли им понравится.
Уже практически тронувшись в путь, я с тоской посмотрела на резиновые сапоги, стоявшие у кухонной двери — симпатичная пара почти моего размера, — но мне, и без того уже вторгшейся в дом Колина, не хотелось заходить слишком далеко и пользоваться сапогами его сестры. По крайней мере я решила, что это сапоги его сестры. Одному Богу известно, сколько женщин проходит через кухню Колина. Я пробыла здесь всего три часа, когда появилась первая из них. Этим, наверное, и объяснялось большое количество сапог у порога.
Отругав себя за глупые мысли, я покинула кухню и пошла по узкой дорожке, в незапамятные времена кем-то предусмотрительно выложенной камнями. Дорожку из неровных камней окаймляли широкие ряды ползучего тимьяна и другой зелени, которую я не распознала; все дышало такой очаровательной естественностью, что не могло не быть искусственным. Перебираясь с камня на камень, мы с моими каблуками искренне благодарили того, кого осенила блестящая идея подложить их под ноги поверх дерна.
Дорожка вела вдоль дома, в парк. Для скромного жилища джентльмена это был весьма обширный парк. Не прошло и пяти минут, как я заблудилась. Заметьте, я как-то умудрилась заблудиться в двух кварталах от своей собственной квартиры, так что это ни о чем не говорит. В свою жалкую и не очень убедительную защиту должна сказать — это был не регулярный французский парк, где видно на мили вокруг и даже мне было бы трудно потеряться, а парк английский, как бы природный и спроектированный таким образом, чтобы несчастный скиталец плутал по извилистым тропинкам, оказываясь в неожиданных тупиках. Идеальное место для свиданий среди кустарника. Я лениво спросила себя, не потому ли они привились в восемнадцатом веке. Среди плоских шпалер очень трудно было целоваться украдкой.
Пещеры отшельника с отшельником и черепахой, a la Arcadia[20], не имелось, но я таки наткнулась на искусственные римские руины с бюстами разнообразных императоров — больше натуральной величины — и художественно разложенными поваленными колоннами. Во всяком случае, я решила, что они искусственные. Или римляне побывали и в Суссексе? Могли — они имеют тенденцию объявляться в самых неожиданных местах (выражаясь стандартным академическим языком, это не моя область), но я очень сомневаюсь, что они путешествовали со своими любимыми статуями. И потом, у Марка Аврелия был определенно французский нос. Я покинула классический каприз ради прелестного летнего домика, увитого каким-то растением, блестящие темные листья которого давали основание предположить, что в более благоприятное время года на нем могли распуститься розы.
Передвигаясь по дорожкам, я высматривала знакомую светлую голову. Колина я не видела со вчерашнего вечера, когда оставила его моющим посуду. Спустившись сегодня утром на кухню, я нашла там записку, прислоненную к сахарнице:
Можно было только восхититься лаконичностью языка. Хемингуэй одобрил бы, доктор Джонсон — нет[21].
Куда бы он ни ушел, это был не парк. Наиболее похожее на человека изображение, которое я нашла, было очень самодовольным Аполлоном, играющим на лире над фонтаном в окружении заискивающих наяд, точно Элвис в окружении млеющих фанаток-подростков. Я мило поболтала с Аполлоном, к большому огорчению наяд, и вскарабкалась на бортик фонтана для лучшего обзора. Прогулка, конечно, оказалась очень приятной, но у меня имелась своего рода цель, и, если я собиралась добраться до нее, прежде чем погода переменит настроение и прольется дождем, мне требовалось проявить немного больше целеустремленности.
С того момента как накануне вечером автомобиль остановился на подъездной дорожке, мне не терпелось обследовать нагромождение камней в отдалении. Из окна библиотеки на него открывался необыкновенно ясный вид; взор скользил поверх парка, прямиком к благородному памятнику на холме, с его угловатым контуром осыпающихся камней. Вполне возможно, это просто еще одно парковое сооружение, как и очаровательные искусственные римские развалины — в восемнадцатом веке была мода не только на классические развалины, но и на готические, — но для паркового украшения оно казалось несколько массивным и лишенным отделки. Что бы это ни было, я хотела это увидеть.
Открытое поле отделяло парк от небольшой башни. Идти пришлось дольше, чем казалось, в основном в горку. За мной тянулась цепочка ямок от каблуков. Гораздо эффективнее, чем хлебные крошки, чтобы найти дорогу домой, ободрила я себя.
Башня стояла на естественном возвышении и оказалась больше, чем выглядела из дома. Сложенная из здоровенных глыб, она заставила почувствовать себя карликом, как это было в первый раз, когда меня ребенком взяли в храм Дендур в Метрополитен-музее. Я медленно обошла сооружение, касаясь рукой грубых камней стены. Она была абсолютно гладкой, без всяких щелей для любопытного взгляда — или жаждущих осадить башню. Выше виднелись узкие прорези бойниц, но на уровне земли твердыня казалась совершенно непроницаемой. Из нее вышла бы отличная тюрьма для Рапунцель[22].
Попасть внутрь можно было через единственную толстую дверь с южной стороны. Ни металлических гвоздей с большими шляпками, ни замысловатых кованых петель или маленькой решетки, вделанной в верхнюю часть двери, ни каких-нибудь других примет волшебной сказки. Дверь — обыкновенное качественное изделие, выполненное с единственной целью: не дать посторонним проникнуть в башню, — явно не отличалась оригинальностью; старые доски, пожалуй, давно уже сгнили. Кто-то, и совсем недавно, поставил эту крепкую дубовую штуковину. На тот случай, если любопытные вроде меня намека не поняли, дверь заперли на висячий замок размером с небольшую дамскую сумочку.
Замок был сияющим и новым. И совершенно определенно запертым.
Тут-то и вступил Колин. Я обернулась к нему, прищурившись от солнца.
— Я вижу, что он заперт, но что это такое?
Стоя очень прямо, заложив руки за спину, с пустым взглядом, Колин ответил, весьма правдоподобно подражая голосу гида:
— Перед вами, мисс, первая башня, построенная семьей Селвик во времена Вильгельма Завоевателя. Стоимость входа четыре с половиной фунта.
— Правда?
Колин оставил свою позу. На нем были выцветшие джинсы, отливавшие тем блеском, какой приобретают, когда готовы распасться при следующей стирке, и потертая зеленая куртка. Выглядел Колин расслабленным. Счастливым. Все вышесказанные качества совершенно с Колином не ассоциировались. Напряженный и раздраженный — больше на него похоже.
