Чего-чего, но вот этого я точно не ожидала увидеть! На дне чудо-ларчика на фиолетовом бархате аккуратно лежала стопка разных фотокарточек. И было их столько, сколько мне лет. С первого дня моего рождения. Чернобелые, коричневатые и две цветные. А на них только я. Без папы и маман. Последняя, кажется, была сделана полгода назад. Здесь я, правда, с Луи. Фу, злая какая-то. Помнится, в тот день мы вновь ходили к психологу и он традиционно портил мне настроение разговорами о том, что я должна больше общаться со сверстниками, а не выдумывать истории о феях и гномах. И вот здесь я как раз изображала серьезный вид лекаря человеческих душ.

Рассматривая снимки, я и не заметила, как в спальню влетел Луи. Он закричал:

– Вот же она!

За ним вошла Камилла Штейн.

Я молчала, надув щёки, как мышка-полевка. А вот Камилла смотрела на меня кошкой-хозяйкой – правда, не дикой, одомашненной. Луи же часто с укором качал головой.

С одной стороны, я, конечно, виновата. Никто не разрешал мне забираться в чужие комнаты, копаться в шкатулках, тискать медведей. Но с другой – мне хотелось услышать объяснения, откуда у мадам Штейн все эти фотографии. А главное, зачем они ей? И я решила атаковать первой.

– Где ты их взяла? – спросила я, протягивая Камилле найденную стопку.

– Доброе утро, Рози, – мягко сказала мадам Штейн и потянулась своей бледной рукой к снимкам. Но я спрятала их за пазухой. – Что ж, оставь их себе, – процедила бабуля. – Раз уж ты сама кинулась на поиски истины, так и быть. Давай поговорим.

– Никуда я не кинулась. Это всё твой сумасшедший дом. И Луи как подменили! Вот что ты с ним сделала? Я не хотела ничего вынюхивать. Но в твоем доме творятся странные вещи, – злилась я.

– Она обшарила все спальни и напугала медведей! Мне ужасно за неё стыдно, – затарахтел Луи.

– Ты же ничего не видел, ты… ты был на кухне! – зазаикалась я.

– Что и следовало доказать, – нагло рассмеялся чиж. – Ты была так поглощена своей дурацкой разведкой и даже не заметила, что я постоянно был рядом, беззвучно порхая за твоей спиной! Во, мастерство-то где! – возгордился собой чиж.

– Луи… это некрасиво с твоей стороны. Тебе не пристало следить, – с каменным видом сказала Камилла.

– А может, это ты его попросила? – разнервничалась я.

– Нет, об этом нет.

– Но она хотела открыть книгу! И мне пришлось отвлечь её. Всего за долю секунды медведи перепрятали законы вселенной уробороса!

– Ещё и медведей подрядил. Эх, Луи, ты же огненный чиж, а ведешь себя как сплетница-сорока, – вздохнула Камилла. – Ладно. Если тебе, Рози, действительно интересно, откуда у меня эти фотографии, я всё расскажу. Только наберись терпения. История будет и веселой, и не совсем.

– Судя по тому, что я всё ещё здесь, у меня просто ангельское терпение! – не могла угомониться я.

– Ты всё ещё здесь, потому что не можешь спуститься с четвертого этажа на этой коляске. Или я ошибаюсь? – заметила Камилла.

И её слова ранили меня в самое сердце. От обиды на миг у меня перехватило дыхание. Я стиснула губы так сильно, что они, должно быть, посинели. Да как она вообще могла такое сказать!? Родная бабушка, а может, и правда я переборщила со своей ненавистью и капризами? Нет, я всё делаю правильно! Но отчего так хочется плакать? В последний момент я всё же сдержалась.

– Я бы не отказалась от круассанов, – почти шепотом, опустив голову, проговорила я.

– Вот и чудно, Louis, fais nous une tasse de bon thé![20] – распорядилась мадам.

И месье огненный чиж мигом испарился за дверью.

Камилла спокойно протянула руку, чтобы вернуть свои-мои фотоснимки. В это мгновение она склонилась надо мной, и я вновь увидела на её шее тот самый завораживающий клык-амулет, крепко зацепившийся за скромную веревочку. Поймав мой взгляд, мадам Штейн легко вернула себе фотографии и, прикрыв ими клык, спросила:

– Кстати, как насчет прогуляться по вечернему Парижу? – И, не дожидаясь моего ответа, она выскользнула за дверь.

– Но я… это невозможно! – вцепившись в коляску, крикнула я ей вслед.

– Ты даже не пробовала! – смеясь, ответила она, и этот смех эхом разлетелся по коридорам и спальням.

Я пожала плечами и двинулась на запах свеженьких круассанов.

Пухлые, румяные полумесяцы пахли счастьем! Горячая корочка хрустела на зубах, а вырывающаяся на свободу золотистая сырная начинка, коснувшись языка, сразу таяла. Никогда не думала, что всего один круассан может подарить неповторимое ощущение свободы и тепла! Вот какой он на вкус – утренний Париж.

Я успокоилась, мне даже захотелось вздремнуть. Но желание услышать правду о себе и моей чудо-бабуле не отступало. Камилла сидела напротив и молчала, перебирая наманикюренными пальцами мое портретное детство.

Луи изучал столовые приборы, прыгая то по вилкам, то по чайным ложкам. И тут, поскользнувшись, уронил серебряную зубастую на пол. Вилка кокетливо дзынькнула, и Луи смутился, прикрыв крылом мордочку.

– А это к гостям, – улыбнулась Камилла. – Примета такая.

– Ты кого-то ждешь? – спросила я, доедая второй полумесяц.

– Возможно, мы все кого-то ждем. Но тебя-то интересует другое? – Камилла выложила на стол мою самую старую фотографию, где я совсем кроха. Губы надуты. Кулачки сжаты. На голове что-то вроде чепчика. – Каждый год я получаю от твоего отца по одной фотографии, – начала мадам Штейн.

Я отложила недоеденный круассанчик и замерла. Сердце предательски забилось, и мне даже стало за него стыдно. Вдруг Камилла услышит?

Но она неторопливо продолжала:

– Ты родилась в Пантуазе. Бесспорно, милый городок. Как только Пьер и Николь поженились, они купили там заброшенный дом. И, несмотря на то что стены и крышу, раскуроченные Второй мировой войной, нужно было хорошенько отреставрировать, Пьер решил незамедлительно переезжать. К тому времени у него накопилось достаточно денег. Такой самостоятельный, мой Пьер работал с десяти лет. А первый свой гонорар он получил от немецкого солдата, которому однажды до блеска начистил ботинки. Когда в 1940 году немецкие войска по-хозяйски вошли в Париж, мы с Пьером были совсем одни. Его отца, твоего деда Сержа, к тому времени не стало. Он умер за год до войны, подхватив воспаление легких. Здоровье Серж подорвал ещё в юности, скитаясь в поисках работы. И вот старые болячки приблизили его уход. А фашисты в то время уверенно шли по Европе. На Париж у их вожака были особые планы.

– Ты говоришь о Гитлере? – нахмурилась я, припоминая, что и в школе нам рассказывали, как сильно пострадал Пантуаз от визита «фашистов».

– О нем, – вздохнула Камилла, – сороковой год стал ужасным для всех парижан, и для нас, конечно. Город плакал. На долгое время столичные улочки опустели. Музыка кафе и ресторанов угасла. Казалось, вся жизнь остановилась. А на домах, больницах и магазинах гитлеровцы развешали свои флаги со змеиной свастикой. Все краски парижских пейзажей поблекли. Немецкие солдаты шныряли повсюду. Они чувствовали себя хозяевами. В тот год я пообещала себе больше не давать концертов в Градопере. Не хотела петь для захватчиков. В нашем доме и так водились деньги, заработанные мной на гастролях, и нам бы с Пьером хватило. Но мы не знали, сколько продлится эта оккупация. Гитлер грозился превратить Париж в ещё одну столицу Третьего рейха. Парижане и могли бы дать отпор, но боялись. Слишком сильной казалась власть фюрера, – вздохнула Камилла.

Я не раз слышала об ужасах Второй мировой, но мне всегда казалось, что то время ушло в прошлое. Но Камилла говорила о минувших днях так, будто переживала всё заново.

– Но вскоре я вернулась на сцену, – сказала Камилла. И крылатым жестом своей тонкой руки намекнула Луи сделать ещё кофе. – Умер мой старый друг, писатель Фицджеральд. Ты наверняка ещё не читала его книг. А он был невероятным фантазером. Жил в своё удовольствие, устраивая вечный праздник повсюду. Так вот, его смерть, напротив, лишь напомнила мне, что жизнь продолжается. И никакая война не в силах разрушить мечту. Я вспомнила, как ещё ребенком поклялась одному своему другу, что буду петь, пока у меня есть голос. Быть может, так они меня услышат.