– Кто это «они»? – недопоняла я.

– Мои друзья. И конечно же мистер Гипно. – Камилла опустила взгляд и принялась рисовать узоры на кофейной гуще. Но вскоре продолжила: – Итак, я вернулась на сцену. А вот Пьеру нужно было учиться, но ему вдруг вздумалось работать! Утром он убегал в школу, а после подрабатывал чистильщиком ботинок. Я противилась, но у нас с ним всегда были слишком разные представления о жизни. Однажды Пьер даже заявил, что ему чем-то близка политика Гитлера. Он видел в ней какой-то «наполеоновский вектор». И «было бы неплохо, если б именно великому диктатору покорился весь мир, потому как тот точно знает, чего хочет». Слышать такие рассуждения от ребенка! Это ужасно! Я попыталась объяснить ему, что владеть миром, подчинив себе всё живое, мечтают лишь негодяи. Но сын думал иначе. Тогда я решила рассказать ему одну историю из моего детства. Там тоже не обошлось без войны. Но он не захотел слушать и убежал… – Тут губы Камиллы чуть дернулись. Но, всем лицом приказав нахлынувшим чувствам успокоиться, она отметила: – Кстати, Пьер хорошо учился. Точные науки давались ему легко. Он талантливый. Предприимчивый. Видишь, теперь у него своя фабрика, по производству чего там? Лекарств для душевнобольных? Да уж. Знать бы, кто его на это вдохновил. Твой отец мало спит, много работает. И всё может объяснить с научной точки зрения. А ещё он не видит снов с детства, представляешь? Так он мне сказал. Но ведь все дети видят сны?

Я пожала плечами.

– Благо, каждой войне есть предел, и после 1945 года ночи в Париже стали спокойнее. Империя диктатора Адольфа Гитлера распалась, как наполненный гнилью розовый бутон, – улыбнулась Камилла. – Советские войска вместе со своими союзниками уничтожили фашистскую армию. И Париж с новой силой расправил закостеневшие крылышки. Я надеялась – пришло то самое время, когда мой мальчик будет спать спокойно, а не думать, как заработать деньги на грязных ботинках. Ведь у ребёнка должно быть детство.

Помню, осенней ночью я сидела у его кровати и наблюдала, как он сладко спит. Представляла, что видит сон. Но тут он неожиданно открыл глаза и сухо произнес:

«Маман, если будешь на меня так смотреть, боюсь, я до утра не усну. Ложись и ты».

«Я не хотела тебе мешать, Пьер. Прости», – смутилась тогда я.

«Ты приходишь ко мне каждую ночь. Зачем?» – спросил он.

«Мамы часто смотрят, как спят их дети. Вокруг вас столько прекрасных снов. Лови любой. Не так ли?»

«Нет. Мне сны неинтересны. Они раздражают психику и не дают как следует выспаться. Прочитал об этом в одном научном журнале. Могу и для тебя его отыскать».

«Ты хочешь сказать, что тебе ничего не снится?»

«Редко. Мамочка, ты задаешь столько детских вопросов, а время за полночь».

«Не злись, Пьер. Придешь завтра на мой концерт в Гранд-оперу?»

«Спасибо, но я не очень люблю музыку».

«Но ты ни разу не слышал, как я пою. Давай же сходим куда-нибудь вместе. С тех пор как не стало отца, мы практически вместе нигде не бывали».

«Маман! – вдруг вскочил с кровати Пьер. – Мне достаточно той мерзкой колыбельной, от которой у меня уши вянут. Я уже взрослый! Маман, прошу тебя, оставь меня одного».

«Хорошо. Добрых снов тебе, Пьер».

«Да нет никаких снов! Мне почти пятнадцать лет!»

«Ну да». И дрожа от обиды, я вышла из его комнаты. Кстати, Пьер спал там, где сегодня стоит кроватка с плюшевыми мишками.

– Почему папа был так зол? – спросила я.

– Потому что он хотел быть взрослым. Сразу, с детства. Когда ему было семь лет, мы гуляли по Булонскому лесу. Я сказала, что порхающие у пруда бабочки – это души сбившихся с пути странников. А он поднял меня на смех. А ещё он по-взрослому хмурился, когда я здоровалась с животными. Ведь я понимаю всё, что они говорят. Повзрослев окончательно и бесповоротно, Пьер окрестил меня сумасшедшей. Он напоминал мне об этом каждый раз. – Камилла выдержала паузу. – Когда я пыталась заговорить о Чаромдракосе…

– О чем?

– Я сказала ему, что по-настоящему была счастлива лишь в Чаромдракосе. И очень жаль, что мой сын не верит в чудеса и не в силах помочь мне туда вернуться хотя бы на мгновение.

Камилла закрыла лицо руками и подошла к окну.

Солнце расплескало на стёклах все краски счастья. Камилла подставила лицо его игривым лучам. Набрала полную грудь воздуха и, не глядя на меня, сказала:

– Это Пьер запретил мне видеться с тобой. Он думал, да и сейчас уверен, что я могу дурно на тебя повлиять. Поэтому я приезжала в Пантуаз лишь раз – на третий день после твоего рождения. Ты крепко спала. Я завела колыбельную, но твой отец прервал её, объяснив, что так я могу тебя разбудить. Я поцеловала тебя в кулачок и немедля уехала. Прости меня, Рози.

– Если всё это правда, то это очень жестоко, – прошептала я.

– Всё это правда, Рози.

– Но маман так тобой восхищается, и папа всегда отзывается о тебе уважительно. – Я всё-таки пыталась оправдать родителей.

– Он воспитанный мальчик. Как иначе? Хотя я в его глазах и сумасшедшая, но всё же его мать. А он больше в отца. Тот своих снов тоже никогда не ценил и не помнил, – вздохнула Камилла. – На этот раз у Пьера не было выбора. Выгодная командировка – сделка на миллионы. И Пьер не мог лететь без Николь. Она – толковый юрист. Все сделки он заключает исключительно в её присутствии. А вот с тобой никто не желал оставаться. У всех друзей Пьера, а их, конечно, не много, свои взрослые дела. К тому же ты непростой ребенок. Пьер загрустил, задумался, но переносить денежную сделку не стал. И тут появилась бабушка, то есть я – Камилла Штейн. Он давненько намекал о командировке, о том, что ищет для тебя няню. Но Мэри Поппинс не прилетела, как и Поппи Мэрринс, – рассмеялась мадам Штейн. – И тут я попросила хотя бы на эти три дня привезти тебя ко мне, чтобы ты посмотрела Париж. В тот момент я пообещала, что не буду докучать тебе глупостями и рассказами о каких-нибудь бабочках и прочих чудесах. Всё исключительно в рамках реальности и здравого смысла.

– И ты сдержишь своё обещание?

– Черта с два, – задорно, даже с каким-то вызовом сказала Камилла. – Милая Рози, запомни, только один раз ты будешь ребенком, так дай себе этот шанс. И мне тоже. Дай шанс побыть твоей бабушкой.

– Так как насчет погулять по Парижу? – вклинился в наш разговор Луи.

– Только если ты, как сойка, подхватишь меня своими хрупкими крылышками и спустишь вниз, – показала я ему язык. Пусть знает!

– Да, сойки они такие, – рассмеялась Камилла, но тут же нахмурилась, будто волной на неё нахлынули воспоминания. – Сойки. Рози, какие сойки? Где ты их видела?

Оробев от такого количества вопросов, я попятилась назад и выпалила:

– В учебнике естествознания, наверное, и во сне, кажется.

– Во сне? Ты снова видишь сны? – Камилла присела на колени у моей коляски и взяла меня за руки.

– Ну не то чтобы сны. Показалось, может.

– Показалось, – протянула Камилла. – Прости, Рози. А давай, если тебе интересно, послушаем мои пластинки, а потом всё-таки отправимся на прогулку?

– Камилла, а когда ты узнала, что я не могу ходить, тебе было за меня стыдно? – неожиданно для самой себя спросила я.

Камилла замерла в изящной позе греческой статуи и, окинув взглядом мои ноги, ответила:

– Но ты же хочешь ходить, Рози?

Я оторопела. Возражать совсем не хотелось. Сказанное Камиллой звучало больше как утверждение, чем вопрос. И я кивнула.

…Я внимательно наблюдала за тем, как мадам Штейн выбирала пластинку. Стараясь запомнить плавные и легкие движения её тонких рук, выражение лица и редкие взмахи её ресниц. Наконец она решила. Достав пластинку с оперой «Тристан и Изольда», она с нескрываемой гордостью аккуратно опустила её на сверкающую иглу патефона.

Опера ожила и наполнила комнату волшебными звуками и, казалось, ангельскими голосами. Партию Изольды, конечно, исполняла Камилла Штейн.

Я глядела на вальсирующую по часовой стрелке пластинку. Она гипнотической воронкой затягивала меня всё дальше и дальше в многогранный мир музыки. Захотелось танцевать так, как никогда раньше.