Или вот настоящая легенда – балерина Анна Павлова! Она русская. Да, во Франции любят русский балет. А я, между прочим, не раз читала о балетной программе «Русских сезонов» во Франции. Тогда артисты из России с аншлагом давали «Пир», «Клеопатру» и «Сильфрид» в театре «Шатле», кажется. Вот и Павлова блистала.

И мне тоже всегда хотелось познать искусство танца по-настоящему, а не перелистывать затертые страницы журналов. И вот ещё что! С Павловой мы хоть и не кровная, но я считаю – родня! Дело в том, что Камилла Штейн, моя так называемая бабуля, тоже родом из морозной России. Так сказал папа. А я прилично говорю на обоих языках. На французском и русском. Интересно, на каком языке заговорит со мной мадам Штейн? Может, на её лирическом вампирском?

Пока в моей голове вспыхивали и затухали мысли о предстоящем свидании, дождь закончился. Я разомкнула ленивые веки и разглядела дорожный знак, радостно возвещающий о том, что мы подъезжаем к Парижу!

Мы бывали в столице всей семьей всего пару раз, и то в скидочный сезон на Елисейских Полях. А ночного Парижа я и вовсе не видела. Говорят, огней в нем столько, сколько звезд на небе. Или больше! Но боюсь, все эти три дня мне придется любоваться ими лишь из окон затхлой бабулиной квартиры. Ладно, во всяком случае, дочитаю «Маленького принца» или посплю. Обычно, когда я не знаю, чем заняться, стараюсь уснуть. А во сне бывает так хорошо! И видения мои чаще цветные. Папа говорит, таких не бывает. Но как можно утверждать? Сам-то он вовсе не помнит своих снов. И вот это не удивительно, просто отец – взрослый. А взрослые так озабочены своей работой, сменой машинного масла и покупками крокодиловых сумочек, что просто не успевают как следует выспаться. Если и дремлют, то часа три-четыре в сутки. И ни один нормальный сон к ним постучаться не успевает. Жаль заработавшихся взрослых. Хотя… я и сама давненько не видела красочных снов. И это меня печалило.

Но что бы там ни было – salute[2], Париж! Наконец-то наша машина Купидоновой стрелой ворвалась в твое сердце!

Дождик к моему приезду будто специально освежил все улочки. Луи встрепенулся и запрыгал в клетке и во весь голос завел что-то весьма патриотичное. Вроде «Марсельезу», только на своём птичьем языке. А я любовалась всем вокруг: парочкой влюбленных, что танцевали под намокшим зонтом, витринами кондитерских, за драгоценными стёклами которых кружились куклы-марионетки и дразнили прохожих мятными тортами и бутафорским пирожным. Я попросила отца приоткрыть мое окно. И только стекло поползло вниз, как в мои раздувшиеся, словно у знатной ищейки, ноздри ворвались тысячи, миллионы ароматов столичного рая. Это точно были: кофе, покрытый голубой плесенью жирненький «бле де баск», виноград, несдержанный базилик и свежая карамель, растопленная для свидания с неизвестным десертом. Ой, что-то я проголодалась!

Луи вместе со мной ловил аппетитные запахи. И, блаженно закатив свои черные глазки-смородинки, вытягивался на цыпочках и улыбался во весь клюв.

А вот нас поприветствовал и фигуристый французский бульдог, разодетый в красный вязаный свитер с изображением Наполеона на спинке. Виляя коротеньким хвостом, пес важно прошел мимо музыкальной лавки, выгуливая на блестящем поводке свою пухлощекую хозяйку.

Услышав соловьиные голоса модных шансонье, Луи пустился в пляс, а вместо дамы сердца пригласил на танец свою полупустую поилку. Но, не выдержав накала танцевальных страстей, кавалер бухнулся прямо на свой распушившийся хвост!

Я рассмеялась. Вдруг услышала странную мелодию. Всё равно что на цыпочках, она прокралась в мое сознание и с каждой секундой становилась всё громче и громче. Она заглушила весь уличный шум. И на мгновение я ощутила, как отрываюсь от земли и уже не принадлежу ни себе, ни праздничному Парижу.

Вот что я слышала:

Откуда это? Кажется, певец-невидимка разгуливал где-то рядом, и не один, а вместе с ансамблем. Только вот слова песни мне были незнакомы, а значит, и не совсем понятны. Но вот что интриговало: откуда эти певцы знают мое имя?

О, замолчали… так неожиданно, словно кто-то просто взял и вынул из патефона пластинку. А может, всё это мне просто показалось? Навеяло парижским воздухом… Главное, не говорить об этом папе, а то он снова назовет меня чудачкой.

Мы приближались к Латинскому кварталу. Здесь, на улице Муфтар, и жила Камилла Штейн. Я разглядывала крепкие коренастые домики, припудренные старомодной краской песочного цвета. А дома по соседству носили благородный угольный цвет. Наша машина остановилась у одного из них, с ядовито-зелеными окнами. Таблички с номером я не увидела. Да и есть ли разница, где находится тюрьма, в которой предстоит поселиться узнику?!

– Вот и приехали, Рози, – сказал отец. – Сейчас я помогу тебе выйти.

Прижав к себе клетку с Луи, я осторожно выглянула в окно. О, святая Женевьева! Камилла Штейн! Кажется, она поймала мой взгляд! Она стояла у окна в ожидании нас.

Серебряные нити дождя, связавшие паутину на огромном окне её дома, не позволили мне хорошенько разглядеть лица мадам. Но мне показалось, что она улыбается и машет мне рукой в знак приветствия. Я решила скрыться от её улыбки, натянув на голову свой тяжелый, почти друидский капюшон. И на всякий случай затаила дыхание. Но не тут-то было. Отец уже достал из багажника мою личную колесницу и распахнул передо мной дверь. Моя маман, превратившись в сплошную голливудскую улыбку, тоже помахала Камилле рукой. Но, обернувшись ко мне, приняла свой привычно уставший вид и, манерно скрестив на груди длинные наманикюренные пальчики, одарила меня драматическим вздохом.

К нему я привыкла с самого детства. А маман, как только видела меня в коляске, всё охала и ахала, будто для неё это каждый раз становилось неожиданностью. Да, я человек не прямоходящий, как там это задумывалось по теории Дарвина. А лишь прямосидящий, и то по настроению. Видимо, эволюция обошла меня стороной. Но я не могу назвать себя абсолютно несчастной. У меня есть Луи, есть маман и отец. И я уверена, что они меня любят. И всё-таки порой хочется выскочить из этого кресла и бежать, бежать, бежать… да хоть на край света.

Проверим, хватит ли сил у Камиллы Штейн принять такую внучку.

Нам предстояло подняться на четвертый этаж. Но с таким грузом, как я, сделать это непросто. Отец и маман скрывали усталость. Однако, поднимая и меня, и коляску, они не раз останавливались, чтобы перевести дух. Моим «travail»[3] было крепко держать клетку с Луи.

Путь казался вечностью. Но наконец-то мы вскарабкались. На лестничной клетке соседствовали три двери. По словам отца, все апартаменты, скрывавшиеся за ними, принадлежали только Камилле Штейн. Не очень-то скромно с её стороны. Одна дверь, судя по всему – главная, была приоткрыта. Белая, деревянная, с массивными позолоченными ручками в виде динозавроподобных рептилий, она напоминала праздничные ворота античного города, куда я и вкатилась в седле своего «инвалидного мула» без особого торжества. По моим глазам, уже привыкшим к полусонному «après-midi»[4], тут же ударил весенний свет огромной хрустальной люстры. Я зажмурилась, а Луи чихнул.

– Bonsoir, mes enfants[5], – услышала я приятный низкий голос. Всё-таки приветствие вышло у нас на французском. Передо мной стояла сама Камилла Штейн.

Увидев её, Луи затрепетал крылышками и вытянул шею черепашкой. А я молчала, раздумывая, стоит ли любезничать или обойтись дежурным «enchanté»[6].