Лесничук опешил. Уставился на меня округленными глазами, то ли не веря услышанному — до сего дня у нас не было с ним разногласий и я, не злоупотребляя дружбой, опытом, не допускал резкости, даже когда был с ним в чем-то не согласен, — то ли обдумывал, как повести себя в подобной ситуации. Видимо, последнее: желваки на скулах вздулись буграми. И он вдруг расхохотался, чем озадачил меня основательно.

Хохотал он довольно долго, с минуту. Потом так же внезапно смолк, сел за стол и, перебросив еще раз газету с места на место, помотал головой:

— Один — ноль. Врезал ты мне. — И с грустинкой: — Конечно же, звание тут ни при чем. — Сбросил газету со стола на стул, достал чистый бланк плановой таблицы. — И все-таки за правый фланг мы поборемся. Согласен?

— Попытаемся, — ответил я утвердительно.

— А теперь звони соседям, договаривайся о взаимодействии. Обламонов все хвастался, что, если они применят помехи, мы их днем с огнем не сыщем. Что ж, посмотрим.

Соседи — истребительно-бомбардировочный полк. Обламонов — его командир. Они, Лесничук и Обламонов, нередко встречаются на различных совещаниях, на командирских сборах, подтрунивают друг над другом. Что-то разделяет их, и чувствуется, что они относятся друг к другу с неприязнью. Вот и эта просьба: обычно командиры договариваются сами, как говорится, на высшем уровне, а Лесничук перепоручил это мне. Правда, ничего в том предосудительного нет — он и другие обязанности нередко перекладывает на меня: «Зачем сам, когда есть, зам», и я привык к роли всеумеющего, всеисполняющего заместителя.

Тут же из кабинета Лесничука позвонил Обламонову. Тот поздоровался приветливо, как всегда, с юморком:

— Привет, привет, стражи неба. Как там Пятый океан, не оскудел еще от звезд? А то слухи тут прошли, что некие неизвестные перехватчики охотиться стали за ними.

Намек понял: месяца два назад Кураслепов, преследуя ночью цель, для верности перешел на визуальное наблюдение и… принял за аэронавигационные огни самолета звезду; гнался за ней до тех пор, пока штурман наведения на земле не понял, в чем дело, и не завопил благим матом: «Ты куда смотришь, Сто тринадцатый? Цель давно позади, а звезду тебе и на форсаже не догнать!»

Случай стал известен соседям, и вот Обламонов подтрунивает.

— Ничего, для астронавигации вам останутся, — отплатил Обламонову я той же монетой: не так давно у них тоже был случай, когда экипаж потерял ориентировку и произвел вынужденную посадку не на своем аэродроме.

— Тогда все в порядке, — захохотал Обламонов. И перешел на деловой тон: — Слушаю, Борис Андреевич. Чем могу служить?

— Собираетесь завтра работать? — спросил я, под словом «работать» подразумевая полеты.

— А мы всегда работаем, иначе нам жалованье не платили бы, — сострил сосед. — Что тебя интересует конкретно?

— Маршруты, понятно. Хотелось бы с вами повзаимодействовать, посмотреть, как вы умеете от атак уклоняться.

Обламонов помолчал.

— А хозяин твой где? В отпуск укатил?

— Да нет, вот рядом… — Я уже хотел было отдать Лесничуку трубку, как Обламонов с ехидцей заключил:

— Заработался, значит. Кстати, я тоже чрезмерно занят. Вот с моим замом договорите и решите все вопросы…

Вот так-то. Каждый сверчок знай свой шесток… Вздумал вопросы взаимодействия решать за командира с… самим командиром. Не думал и не гадал я, что Обламонов, этот громадного роста человек, у которого на лице нарисована сама доброта, любитель беззлобно позубоскалить по любому поводу, способен на подобную чванливость. Или это оскорбленное самолюбие, амбиция? Что бы там ни было, по чести ему не делало, и уважение мое к нему сильно пошатнулось…

— Здравствуй, Борис Андреевич, — прервал мое замешательство голос майора Старичевского, заместителя Обламонова, с которым мы были хотя и не на дружеской ноге, но питали друг к другу симпатию и уважение. — Так что тебя волнует?

— То же, что и вас: боеготовность, — ответил я без обиняков — взаимодействие и им приносило не меньшую пользу. — Мы будем искать и ловить вас, а вы — отражать атаки. Притом без всяких послаблений, с помехами, с маневрами.

Старичевский долго молчал, видимо, советовался с командиром, потом виновато замямлил:

— Видишь ли, завтра такой день, у нас много своих задач…

— Ну и решайте свои задачи! — не выдержал я. — Ведь это все попутно. Только включите помехи и, когда обнаружите нас, маневрируйте, уходите. В общем, делайте все то, что делали бы в настоящем воздушном бою. Что вас не устраивает?

— Все устраивает. Но завтра не получится, завтра у нас особые полеты, — стоял на своем Старичевский. — Звони в другой раз…

— Ну и черт с ними! — рубанул сердито ладонью воздух Лесничук, слышавший весь наш диалог. — Попросить надо, в ножки поклониться. Дудки! Без них обойдемся…

— А помехи?

— И помехи придумаем. Над сопками будем перехватывать. Там такие местники, почище твоих помех…

Глаза Супруна горели азартом, будто ему доверили по меньшей мере испытать самый современный, самый новейший самолет. И все его тело играло, руки то дергали «молнию» куртки, то выбивали пальцами дробь на сиденье автобуса, с лица не исчезала улыбка, и он заговаривал то с одним, то с другим соседом. А когда приехали к самолету, он и вовсе потерял спокойствие, не ходил, а парил вокруг истребителя.

Я наблюдал за ним и думал о том, как человеку мало надо, чтобы быть счастливым: заниматься тем, что он любит.

Супрун осмотрел самолет, посидел в кабине, отрабатывая подзабытые за год действия на взлете, в полете и на посадке, поговорил о чем-то с техником. Когда я подошел, доложил четко, звенящим от радости и нетерпения голосом:

— Товарищ подполковник, лейтенант Супрун к полету готов. Самолет осмотрен, двигатели опробованы. Замечаний нет.

В высотном противоперегрузочном костюме, тонкий и широкоплечий, Супрун выглядел эффектно — ас, да и только, портрет которого украсил бы любую газету. Посмотрим, чего он стоит в воздухе, чему научил его год отлучения.

Мы заняли места в кабине — он в первой, я во второй, и, получив разрешение руководителя полетов, Супрун приступил к запуску двигателей.

Задание летчику — два полета по кругу для восстановления навыков взлета и посадки и один в зону для отработки фигур высшего пилотажа. Навыки, как и мускулы, требуют постоянной тренировки, и если летчик допустил перерыв в полетах, надо восстанавливать мастерство. Одним на это хватает двух-трех полетов, другим требуется намного больше. Особенно если перерыв связан с психологическим надломом. А Супрун немало попереживал и за происшедшее в небе, и за отстранение, потому я настроился на худшее: поначалу дать летчику возможность освоиться с кабиной и с приборами в момент наивысшей ответственности, а потом уж требовать с него отработку действий. Правда, для того, чтобы он чувствовал себя свободнее и увереннее, я сказал, что он должен все делать так, как будто меня в кабине нет, ни во что я вмешиваться не стану и любые ошибки ему придется исправлять самому. Для убедительности перед взлетом снял руки с рычагов управления, ноги — с педалей и стал смотреть в сторону; хотя летчик сидит впереди, ко мне затылком, он все видит и все чувствует.

Опасения мои относительно психологического надлома оказались несостоятельными: Супрун взлетел довольно сносно для летчика, год не сидевшего за штурвалом; иные и после отпуска пилотируют хуже. Может, Супруну помогла основательная тренировка на тренажере, а может, и природное дарование. Развороты, построение коробочки дело более простое, тут Супрун и вовсе чувствовал себя как рыба в воде, а вот на посадке несколько занервничал, нос истребителя заходил влево-вправо, вверх-вниз, но я и в этом случае не стал ему помогать.

— Сто сорок пятый, не разгоняйте скорость, — подсказал руководитель полетов. — Ветерок правый, идете правильно.

Истребитель плюхнулся с приличным перелетом. Я и тут удержался от замечаний. Супрун покрутил головой и, не дождавшись от меня ни слова, спросил: