— Зайдем в ресторан, — прервала молчание Варя. — Я еще не ужинала.

Я заколебался: сидеть в ресторане с чужой женой — приятного мало.

— Одной неудобно, и пристают всегда, — пояснила Варя.

Пришлось согласиться. Мы заняли столик в самом дальнем уголке, и Варя, предупредив, что будет за хозяйку, и не спрашивая моего согласия, заказала коньяку и закусок. И пила она как хозяйка, требуя следовать ее примеру. Вскоре она захмелела и разоткровенничалась.

— Замужество мое — большая ошибка, — говорила она, — Петр не тот человек, которого рисовало мое девичье воображение. Я не люблю его. Ко всему, у нас нет детей. Он обвиняет меня, а я уверена в обратном. — Она отхлебнула коньяку. — Вот так и живем. Никаких общих интересов, никаких планов. Собираем деньги от отпуска до отпуска и пускаем их на ветер. Разве это жизнь?..

Я сочувствовал ей, но чем я мог ей помочь?

— Сходите к врачу, — посоветовал я. — Может, он поможет.

— Может, и поможет, — усмехнулась Варя и стала смотреть на меня сквозь стекло рюмки дразняще, чуть прищуренными глазами. Она была пьяна.

— Идемте отсюда, — предложил я.

— Ты все еще со мной на «вы». Давай выпьем на брудершафт, чтобы покончить с этой официальщиной.

Я покачал головой.

— Не надо выставлять напоказ то, что заслуживает осуждения.

— Правильно, — согласилась Варя. — В таком случае идем. — Она открыла сумочку и, достав пачку двадцатипятирублевок, отделила две.

— Это с каких пор в ресторанах расплачиваются дамы? — спросил я.

— С тех самых, когда дамы стали приглашать.

— Вы хотите, чтобы я вернул вам долг по почте?

— Ну, пожалуйста, пожалуйста. — Она сердито спрятала деньги. — Видишь, я повинуюсь тебе во всем. Пусть все будет по-твоему.

Я позвал официанта и расплатился. На улице Варя бесцеремонно взяла меня под руку.

— А вечер какой! Как тут о любви не заговоришь?

Вечер действительно был хорош: прохладный и тихий, но о любви мне говорить не хотелось. Мы прошли к набережной. Море было спокойное, исполосованное сотней огненных дорожек, тянувшихся к нам от кораблей, дремлющих у причалов. Варя увидела свободную лавочку и направилась к ней. Я решил до конца перетерпеть ее капризы, чтобы поглубже понять психологию этой женщины. Что руководит ею — любовь или желание поиграть на нервах у мужа?

Мы сели. Варя прижалась к моему плечу и осторожно шутливым тоном спросила:

— У тебя жена красивая?

— Мне нравится, — так же шутливо ответил я.

— А почему ты уехал отдыхать один?

— Жена не могла, работает.

— Кто она по специальности?

— Врач.

— Я так и думала. У летчиков жены либо врачи, либо педагоги.

— Ничего удивительного — самые распространенные женские профессии.

Варя помолчала, вздохнула и продолжала:

— Счастлив тот, кто любит. Но как трудно полюбить. За Петю я вышла потому, что он летчик: с детства неравнодушна к летчикам. Разве знала я тогда, что вы тоже неодинаковы.

— По-моему, с вашей красотой ошибку не так трудно исправить.

— Это по-твоему. — Она снова помолчала. — Вашего брата крутится около меня немало. И теперь живет в гостинице один морячок. Симпатичный, интеллигентный. Рассказывает, год назад жена умерла. Все в театр меня приглашает. А мне другой нравится. — Она обхватила мою шею руками и потянулась к губам.

— Пойдем отсюда, — сказал я. — Люди кругом.

— Никого здесь нет. А эти, что бродят, такие же, как и мы.

— Все равно. Нам пора.

Она все же чмокнула меня в губы и рассмеялась:

— Для начала. — И встала. — Идем. Я совсем забыла, что мужчины любят более интимную обстановку.

Мы шли к гостинице. Я молчал, а Варя старалась вовсю, сыпала остротами, желая поднять мое настроение. У подъезда, когда остановились, она подняла на меня глаза и промолвила негромко, но в голосе ее мне почудились и мольба, и просьба, и повеление:

— Зайдем ко мне…

— Поздно уже, — твердо возразил я.

Простившись с Варей, я поехал в санаторий.

Весь следующий день я пропадал на пляже соседского санатория, не желая встречаться с Варей, а после ужина, выйдя из столовой, юркнул на тропинку и кружным путем отправился в кино. Вернулся уже в половине одиннадцатого и застал Геннадия в постели. Перед ним на тумбочке горела настольная лампа, а он, прикрыв лицо газетой, храпел на всю палату. Петра не было. Я разделся и на сон грядущий взялся за «Бремя страстей человеческих» — роман как раз соответствовал своим названием обстоятельствам и моему настроению.

Около двенадцати вернулся Петр. Он пошатывался, но глаза его были скорее озабочены, чем пьяны.

— Дрыхнете, сурки, — невесело сказал он и, разувшись, запустил туфлю через всю комнату в угол.

Геннадий проснулся.

— Чего разбушевавсь? Не послухався меня, а жинка тут сидила, ждала.

— Ждала? — недоверчиво уставился на Геннадия Петр. Подошел к его кровати и сел с ним рядом. — И что ты ей сказал?

Геннадий повернулся на другой бок, подставив Петру спину.

— Сказал, что ты пийшов ужинать, — буркнул он после небольшой паузы. — Ложись спать, — И натянул на голову одеяло.

Но Петр не ложился, сидел, опустив голову на грудь, о чем-то задумавшись. Потом тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и повернулся ко мне!

— А ты ее видел?

— Вчера, — ответил я.

— И как ее голова? — Он не скрывал иронии. — Прошла?

Я, чтобы успокоить его, прикинулся простачком.

— Наверное. Я видел ее вечером.

— Не скучала без меня? — В его чуть прищуренных глазах сквозило подозрение.

— Слез, во всяком случае, не лила.

— Верно, — согласился Петр и протопал в одной туфле ко мне. — Не будем мы с ней жить, — с сожалением сказал он, опускаясь на кровать. — Не понимаем друг друга. И детей у нас нет.

— Возьмите в детдоме.

— Она доказывает, что сама родить может. Пока на словах. И на деле грозится. — Он испытующе глянул на меня. — Может, и докажет.

Это было уж слишком.

— Ну, знаете… На эту тему с женой говорите, а мне устраивать допрос постыдитесь.

Петр посидел еще немного молча, потом похлопал меня по плечу.

— Не обижайся. Это я так.

И поплелся к своей кровати.

Таким я помнил сочинского Петра. Но там мы были на равных, здесь же передо мной стоял представитель вышестоящего штаба, инспектор, которому поручено расследовать причину гибели моего подчиненного. И он отлично понимал, какую ответственность на него возложили, и держался с подобающим достоинством. Объясниться нам в «симпатии» друг к другу помешал приход Синицына.

— Зачем тебе понадобились мои расчеты? — грозно спросил он у Ганжи.

— Мне приказано забрать все, что имеет отношение к полетам, — подчеркнуто твердо ответил Ганжа.

— Они никакого отношения к полетам не имеют. Это мое, личное.

— Личное хранится дома. А я забрал бумаги в секретной части.

— Я их там оставил, чтобы не таскать с собой. Сейчас они мне нужны.

— Нам тоже.

— Я не успел их закончить. Теперь есть время.

— Скажите, а не мог Октавин ваш этот маневр испытать на практике?

Это уже походило на допрос, и Синицын побагровел.

— Мог. — Полковник выдержал паузу. — Если бы знал о нем.

— Все равно, вернуть я вам ничего не могу, — категоричным тоном заключил Ганжа и скрестил на груди руки, давая понять, что разговор окончен.

Синицын круто повернулся и пошел из кабинета.

— Вот такие пироги, — усмехнулся Ганжа. — Только что орден получил, а тут такое…

Он открыл сейф и стал рыться в бумагах, видимо озаренный какой-то идеей.

Вернулся Мельников. «Что-то он больно часто делает разминки», — подумалось мне. Скорее всего, снова ходил уточнять что-то. Эта старая лиса себе на уме и, видно, идет к цели иным путем.

— Синицын заходил, — сообщил старшему инспектору Ганжа. — Очень расстроен, что чертежи и расчеты его нового маневра к нам попали. Уверяет, что они ему позарез сейчас нужны.