Синицын замолчал, все еще держа руку вытянутой. Парамонов, не принимая листка, затравленно взглянул исподлобья.

— Разрешите… — Он запнулся. — Я подумаю.

— Ступай думай. Только не ночью за рюмкой. — Синицын бросил бланки в ящик и что-то стал там искать. Парамонов, воспользовавшись паузой, неслышно выскользнул из кабинета.

— Видал? — кивнул ему вслед полковник. Он устало провел ладонью по лицу и тяжело опустился в кресло. — К сожалению, так думает не он один. Им слава, видите ли, ни к чему. Им подай красивую жизнь. А после них хоть потоп. — Полковник помолчал. — А ведь это страшно. Очень страшно. — Он развернул чертежи, смотрел на них, но думал совсем о другом.

Я сказал, что нельзя слова Парамонова принимать за чистую монету, что пессимизм его легко объясним — такое обвинение на него возвели, но Синицын покачал головой.

— Плохо, очень плохо, когда человек пасует перед первым серьезным испытанием, — сказал он. — Это не делает ни ему, ни нам, командирам, чести.

Вошел Мельников. Вид у старшего инспектора был хмурый и недовольный. Исподлобья глянул на схемы и на Синицына.

— Упрямый ты, — сказал он укоризненно. — Подождать не можешь? Вернем твои схемы и расчеты.

— Спасибо. — Синицын тоже нахмурился. — Я могу подождать. Только время не ждет. Американцы вон своих летчиков через Вьетнам спешат пропустить, боевой опыт им дать.

— Ты на американцев не гляди. У них разбился Джон, — значит, хреновый летчик он. А мы так не можем. Надо выяснить причину аварии, чтобы с другими не повторилось.

— Мои расчеты отношения к аварии не имеют.

— Как сказать, — многозначительно возразил Мельников. — Ну-ка, покажи свои ребусы. — Он подошел к столу и стал изучать схемы. — Мудреное что-то.

— А что в нашем деле не мудреное? — Синицын наблюдал за лицом Мельникова.

— Кажется, уразумел. По-моему, здорово… Но… чертовски сложный трюк. — И хотя Мельников говорил без эмоций, по блеску его глаз не трудно было понять, что он восхищен. — А как перегрузка, не великовата?

— В пределах допуска. — Синицын повеселел. — Да, дело не простое, с наскоку не возьмешь. Но для того мы и учимся. Кстати, это не мои расчеты.

— Его? — кивнул на меня Мельников.

— Нет. Старшего лейтенанта Октавина.

Мельников недоверчиво посмотрел на командира, потом на меня.

— Когда это он успел тебя обставить? — повернулся он к Синицыну.

— Накануне своего последнего полета.

— А не мог он проверить этот маневр на практике?

— Думаю, что нет, — ответил Синицын. — Октавину было не до экспериментов: погода сложная и полет загружен до предела.

— Ты всегда так загружаешь летчиков?

— Полеты не прогулка, и топливо дается не для того, чтобы без толку утюжить небо.

Наступила тягостная пауза.

— А как с тем полетным листом, выяснили, что за исправление?

— Выяснил. Да, это исправление. Только не со сто тринадцатого на сто пятнадцатое, а наоборот. Погода была безоблачная, и я заставил Октавина слетать по сто пятнадцатому в другой раз. Посмотрите, в папке есть еще один его полетный лист.

Мельников постоял в своей неуклюжей позе еще немного и, не сказав ничего, вышел. Какое у него сложилось мнение относительно новой улики, понять было невозможно.

Синицын проводил его вопросительным взглядом, о чем-то подумал и, махнув рукой, стал проверять расчеты Октавина.

В динамике зашуршало, и голос дежурного по штабу сказал, что подполковник Ганжа просит командира зайти к нему.

— Занят я, — резко ответил Синицын и отпустил кнопку микрофона. — Скоро вызывать станет. — Цифры еще быстрее побежали из-под его руки.

Заглянул, приоткрыв дверь, Дятлов и, убедившись, что командир на месте, вошел.

— Снова за расчетами? — невесело сказал замполит. — А я места себе не нахожу. — Он помолчал. — Не послушался меня. Лучше б вечер провели.

Синицын не отреагировал.

— Я Шадрина и Мсхиладзе в город отпустил, — как бы между прочим сказал Дятлов.

Синицын перестал писать и поднял голову. Глаза его недобро сверкнули.

— Опять за роль благодетеля?

— При чем тут благодетельство? Им надо было.

— А ты слышал, что я приказал всем заниматься в классах?

— Шадрин и Мсхиладзе знают теорию не хуже нас с вами, и ничего страшного не случится, если они один раз пропустят лекцию о подъемной силе самолета, о которой им твердят с первого дня, как они попали в авиацию.

— Позволь заметить тебе, дорогой мой заместитель, что пока полком командую я, и я никому не позволю отменять мои приказания, даже своим заместителям. Ясно?

— Ясно, товарищ полковник. Разрешите в таком случае задать один вопрос? — перешел Дятлов на официальный тон. — Вас не шокирует, что наш полк академией величают?

— Это мне импонирует, дорогой замполит, — усмехнулся Синицын. — В академиях учатся.

— Я ценю твою волю, твой талант, — Дятлов окончательно остыл, — твои разработки новых приемов борьбы с воздушными целями, несомненно, большой вклад в тактику…

— Я не институтка. Не распыляйся на комплименты, — прервал его Синицын.

— Это прелюдия. А теперь послушай главное. Ты вывел полк в отличные. Это хорошо. Добился, что почти все летчики первоклассные. Здорово. Мечтаешь, чтобы все стали мастерами боевого применения. Великолепно. И я за это. Но я против тех средств, которыми ты добиваешься цели. Современная техника, сам знаешь, насколько сложна, и не мне объяснять тебе, какого физического и морального напряжения требует каждый полет. Нужна разрядка. А ты передохнуть людям не даешь…

— Ага, значит, и ты устал? Может, и тебе, как Парамонову, захотелось по театрам ходить, на рыбалку ездить, за бутылкой с дружками сидеть?

— Не юродствуй. Речь идет о гибели человека.

— Ты считаешь, что Октавин не выдержал напряжения?

Дятлов опустил глаза. Значит, думает так. Еще одна версия.

— Он больше летал, чем мы с тобой? Или больше, чем другие? — спросил Синицын.

— Нельзя всех под одну гребенку…

— Нет, я в тебе не ошибся, комиссар, — грустно вздохнул Синицын. — Сейчас ты еще раз убедил меня, что я правильно ответил, когда спрашивали мое мнение о тебе: рано тебе командовать полком. Зелен ты еще, Иван Кузьмич. Очень зелен.

— Вот как? — Дятлов удивленно и недоверчиво посмотрел на командира. — А я и не знал, что меня хотят выдвинуть.

— Теперь знай. И догадываешься, почему я так ответил?

— Нет.

Синицын скрестил на груди руки и в задумчивости прошелся по кабинету.

— Помнишь моего старшего брата?

— Помню, — ответил Дятлов.

— Знаешь, почему он прикован к кровати?

— Он рассказывал.

— Рассказывал… — В голосе Синицына послышалась грусть. — Да не все так, как было. — Он помолчал. — Да, его сбили в бою. Но ни одного фашиста он не завалил. Его подстрелили, как желторотого птенца, в первом же воздушном бою. И знаешь почему? Потому, что командир у них был такой же добренький, как ты. Все на эстетику нажимал. Самодеятельностью летчиков развлекал вечерами. Пикники каждое воскресенье устраивал. А воевать как следует не учил. — Синицын остановился напротив замполита и дружелюбно глянул ему в глаза. — Это была та война, в боях доучивались. Сегодняшняя война, случись, такой роскоши нам не позволит. И я стараюсь делать все от меня зависящее, чтобы мои ведомые не погибли в первом бою… Ты прав, современная техника сложна, напряжение летчики испытывают в полетах большое. Но не упрощением полетных заданий, не уменьшением нагрузки можно сбавить напряжение без ущерба для боеготовности. Вот почему я заставляю летчиков сидеть в классах, на тренажерах, сосредоточиваю внимание на сложных видах боевой подготовки. И я убежден: тот, кто пройдет мою «академию», сумеет постоять за себя и в бою.

Дятлов слушал, низко опустив голову, и не пытался возражать. Да и что тут возразишь?

Ветер заметно слабел, Вулкан сбросил свою косматую шапку, и на фоне посветлевших облаков, обагренных заходящим солнцем, он походил на великана в черной бурке, склонившего в трауре голову… Вулкан… Только он знает, сколько пролито слез у его подножия, где покоятся вечным сном дети неба! Завтра корабли выйдут на поиск в океан. Найдут они самолет или нет, но у подножия Вулкана поставят еще один памятник.