— Хорошо, Степан Владимирович, с Октавиным я поговорю…

— Ни в коем случае, — умоляюще приложил руку к груди Неудачин. — И так он считает меня хлюпиком-интеллигентом, а потом и вовсе… Скажет, нажаловался.

— Не скажет…

— Нет, нет! Я вас очень прошу!

— Ладно, — согласился я.

В самолете Неудачин окончательно успокоился, настроение у него поднялось, и голос зазвенел возвышенно, празднично, будто он не в полет шел, а на парад.

И в самом деле, пилотировал он, как умелый художник точным и ловким движением узоры выводил: истребитель шел как по ниточке, описывая то виражи, то горки, то нисходящую спираль, то боевой разворот. И ни на градус отклонения от заданного, ни на километр от скорости.

Я молча наблюдал за стрелками приборов, изредка поглядывал на землю, где то там, то здесь гирляндами огней светились города, села, и думал об Октавине. Когда же это у него появилось пренебрежительное отношение к подчиненным? Я хорошо помнил его еще старшим лейтенантом: скромный, ничем не приметный офицер. У нас в полку стал командиром звена, потом командиром эскадрильи. Второй год эскадрилья держит по налету призовое место. И не без заслуг майора: его я чаще других вижу в классе тактики с личным составом, в казарме солдат и сержантов, и летает он больше других — то за инструктора, то сам на отработку боевых навыков… Стоп, вспомнил! Как-то в начале лета я зашел в класс тактики, где майор Октавин проводил разбор полетов. Кого-то он крепко отчитывал за ошибку, фамилию летчика я не запомнил — другое тогда резануло по сердцу. «Плохо, товарищи офицеры, очень плохо, — заключил майор свою речь. — Некоторые летчики у нас больше в столовой активность проявляют, а в небе я… — Октавин вспомнил обо мне, покосился и дополнил: — Да вот начальники как белка в колесе крутятся».

Очень не понравилась тогда мне эта фраза, и я хотел отчитать майора. Но подумал — обидится, посчитает — за то, что начальников на второе место поставил. А самомнение, оказывается, переросло в чванство. И хотя я пообещал Неудачину ничего о нашем разговоре не говорить Октавину, анализом воспитательной работы командира эскадрильи придется заняться как можно быстрее…

Неудачин посадил истребитель неслышно, точно у посадочного знака, и вышел из кабины сияющий.

— Разрешите, товарищ подполковник, получить замечания. — Он знал, что все выполнил безукоризненно, и рассчитывал только на похвалу.

— Есть замечание, — озадачил я летчика и сделал паузу, наблюдая, как гаснут огоньки в его глазах, как недоуменно вытягивается лицо и подбородок скашивается, превращаясь из круглого в безвольный. — Одно. — Я помолчал еще. — Летать хорошо надо не только по вдохновению, дорогой Степан Владимирович. Сегодня я ставлю вам пятерку. А вот за прошлое, за то, что вы нервничали и пасовали как институтка, — двойку. Военный летчик не должен млеть ни перед чертом, ни перед ангелом, запомните это.

Проводив Неудачина в самостоятельный полет, я отправился на КП, посмотреть, как идут перехваты.

Избранные нами маршруты в долинах в какой-то мере действительно усложняли работу штурмана наведения и летчиков — экран радиолокационной станции рябил от местников, но не в такой степени, чтобы опытному глазу принять какую-то засветку за цель; потому перехваты велись без особых осложнений.

По уговору ли Лесничука с редактором окружной газеты или просто по совпадению, но именно в день собрания, когда намечалось обсудить вопрос, выступать полку инициатором соревнования или нет, пришли газеты с подборкой статей о наших делах и достижениях. Корин не пожалел красок, так расписал наши успехи, что стыдно было: и перехваты мы осуществляем без ошибок, и техника у нас работает безотказно, и летчики дисциплину не нарушают. Даже посчитал нужным Неудачина похвалить: целый рассказ сочинил, как они с Супруном рыбу спасали. А о том, что первый вместо стрельбы из пушек нажал на кнопку сброса подвесных баков, а второй вверх брюхом к земле штопорил, умолчал.

Не знаю, профессия ли накладывает на характер людей отпечаток или люди выбирают профессию соответственно своему характеру, только я не раз убеждался, что летчики — люди незлобивые и нетщеславные: когда их ругают, не обижаются; когда хвалят, не торжествуют, если хула или похвала справедливы. Вот и на этот раз: газета вызвала у многих лишь ироническую усмешку, беззлобно пошутили они друг над другом и забыли о статьях. Но перед самым собранием, когда все собрались в клубе, к Неудачину подошел Мнацоконян и, не скрывая ухмылки, спросил:

— Каким, Степа, записался выступающим? Публика жаждет послушать своих героев.

— Вот и выступи, а то у тебя язык давно чешется, — парировал Неудачин.

— Я бы с удовольствием, — скорбно скривил лицо Мнацоконян. — Да кто же меня, отстающего, слушать станет? А ты у нас теперь — ни в небе не горишь, ни в воде не тонешь.

Лицо Неудачина вспыхнуло негодованием и обидой, он шевелил губами, но ответа не находил; мне же было жаль его, и я хотел уже прийти ему на помощь, как меня опередил Лесничук. Командир широко шагнул к офицерам и по-дружески взял Неудачина под руку:

— А вы действительно возьмите да выступите, Степан Владимирович. Вам теперь есть чем похвалиться. — И взгляд клинком сверкнул в Мнацоконяна. — А чем вот вы можете похвалиться, товарищ обиженный отстающий? Тем, что в должности не повышают? Спросите. А я всенародно отвечу.

— Лучше не надо, товарищ подполковник, я ж пошутил, — дал задний ход Мнацоконян, мгновенно сменив иронический тон на елейно-заискивающий.

— В другой раз знайте, где шутить и над кем, — смягчился и Лесничук.

Секретарь парткома прошел на сцену, и офицеры стали рассаживаться в кресла. Мы с Лесничуком сели рядом поближе к сцене.

Я искоса посмотрел на командира, и лицо его, несмотря на внешнее спокойствие, показалось мне напряженным, сосредоточенным. Конечно же, не из-за инцидента с Мнацоконяном. Хотя заступничество за Неудачина порадовало меня: наконец-то командир признал в нем летчика. И поделом отчитал Мнацоконяна. Озабоченность же на командирском лице была вызвана другим…

Месяц назад, когда на парткоме обсуждался вопрос, кому выступить на партийном собрании с докладом об инициативе полка бороться за звание мастеров боевого применения, и Лесничук предложил Дятлова, я изумился: замполит — противник почина, разве ему можно доверить? Секретарь парткома тоже недоуменно поднял брови и, подумав, что ослышался, переспросил:

— Дятлова?

Лесничук утвердительно кивнул:

— Кому ж, как не замполиту, зажигать словом людей?

И я понял его стратегический замысел: обязать Дятлова выступить с докладом — значит обязать его выступить за почин. Не станет же замполит с трибуны высказывать свое несогласие с командиром.

Но Лесничук успел убедиться — Дятлов не из тех, кто быстро отступает от своих убеждений, от него можно ждать всякого, потому и был озабочен, в напряжении ожидал начала собрания.

Нас избрали в президиум, мы сели рядом, и я заметил, как нервно затикала жилка на виске у командира, когда замполит, пошел на трибуну.

Дятлов тоже волновался, это видно было по тому, как тяжело шел он к трибуне, как говорил — замедленнее, чем обычно, глуше, даже чуть сипловато.

Начал он издалека, с международной обстановки, напомнил о решении американского конгресса увеличить ассигнования на военные расходы, в частности на развертывание авиации на базах ВВС, расположенных в Японии и в Южной Корее, на усиление милитаризации космического пространства, и лишь после такой длинной вводной перешел к конкретному вопросу.

— Сегодня вы все, наверное, читали газету о делах нашего полка. Расхвалили, прямо скажем, больше чем следовало. Но будем считать, что это авансом. Теперь у нас один выход — доказать делами, какие мы и на что способны. Все вы знаете, в полку я более пятнадцати лет и пережил многие моменты — и взлеты его, и падения. Совсем недавно, пять лет назад, полк наш носил звание отличного. Долго шел он к этой вершине, а вот продержаться на ней сумел всего лишь три года. Почему? Потому что один человек, я повторяю, один человек не успел качественно подготовить самолет к полету, не заменил фильтр тонкой очистки. Всего-навсего. Решил — заменю после полетов. А после полетов оказалось поздно: в воздухе случилось ЧП, заглох двигатель. И громадный труд большого коллектива пошел насмарку. Кое-кто из вас, наверное, рассуждает: зачем этот ракурс в прошлое? Кто старое помянет, тому глаз вон. Есть такая пословица. Но она дополняется: а кто старое забудет, тому оба вон… Сегодня мы с вами собрались обсудить очень важный и ответственный вопрос: можем ли мы, имеем ли моральное право выступить инициаторами соревнования за право называться мастерами боевого применения? Отвечу сразу: да, имеем. Полк снова на подъеме, и, судя по последним показателям стрельб на полигоне и перехватов воздушного противника в усложненных условиях, мы добились неплохих результатов. Но называться мастером боевого применения, товарищи, это не только отлично стрелять по мишеням, уничтожать воздушные цели с первой атаки в любых метеоусловиях днем и ночью, — это и летать без аварий и происшествий, не нарушать воинскую дисциплину, служить примером высокой нравственности на службе и в быту. Может ли каждый сидящий здесь, в зале, сказать: «Да, я выполню эти требования». Сомневаюсь, товарищи. Мы уже более месяца изо дня в день обсуждаем в кулуарах эту родившуюся в нашем полку интересную идею. Раз обсуждаем, выходит, уже созрели для этого. А что изменилось с тех пор? Может, товарищ Мнацоконян выпивать стал реже или товарищ Кураслепов к полетам стал готовиться добросовестнее? Увы! Можете возразить: два-три человека погоду в полку не делают. Делают, товарищи. У нас уже сейчас имеют право называться мастерами боевого применения многие летчики. Многие, но не все. А мы говорим за весь полк. Вот и давайте по-партийному, по-деловому обсудим, реальны ли наши возможности, не рано ли мы начинаем трубить о наших успехах и не придется ли нам краснеть через год.