— Разрешите на второй?

— Ну, если не расхотелось… — пошутил я.

— Что вы! — Супрун энергично толкнул вперед рычаги управления двигателями, и истребитель рванулся вперед.

Второй полет летчик выполнил намного лучше: и взлетел как по ниточке, и сел у самого «Т» без плюха и подскока. Нет, не зря он так тяжело переживал отлучение и так тосковал по небу, и не зря, видно, Синицын утверждал: «Чтобы стать летчиком, надо родиться романтиком, а чтобы стать асом, надо быть тружеником». Супрун и родился романтиком, и был великим тружеником.

Я искренне порадовался за него и разрешил полет в зону.

А порадовался рано…

Когда Супрун начал выполнять фигуры высшего пилотажа, его словно подменили, нет, не подменили, наоборот, он оставался тем же добросовестно-исполнительным и послушным пай-мальчиком, а не боевым летчиком-истребителем: аккуратно, даже с какой-то девичьей нежностью, кренил самолет и вводил его в вираж; петли, перевороты, бочки не крутил единым дыханием, а размазывал по небу, как первоклашка размазывает буквы на тетради, в первый раз сев за школьную парту.

— На каких вы летали самолетах? — спросил, когда он закончил каскад фигур.

— На каких самолетах? — удивился вопросу Супрун. — На «яках», на «мигах»… А что?

— Да так… Видно, показалось мне, что вы от транспортников или от бомберов пришли к нам. А ну-ка повторите, только по-истребительски.

Супрун разогнал машину, ввел ее в боевой разворот. Стрелка высотомера поползла по окружности, но снова вяло, перегрузки почти не чувствовалось. Не лучше получились переворот и петля. А время пребывания в зоне уже истекало.

— Отпустите-ка ручку и посмотрите, как это делается.

Я бросил истребитель вниз, затем вверх, положил его на лопатки и такую закрутил спираль (на этой фигуре он сорвался в штопор), что в глазах зарябило. Вывел в горизонтальный полет, крутанул бочку влево, вправо и завершил показ туго затянутой петлей Нестерова, до недавнего прошлого именуемой «мертвой».

На обратном пути из зоны я все-таки решил проверить, как усвоил мой урок летчик, и попросил повторить боевой разворот. Супрун, казалось, очень старался, но результат получился тот же.

На земле, когда Супрун подошел ко мне, чтобы получить замечания, я не стал огорчать его (навыки — дело наживное, ведь летал же он год назад по-истребительски), но мысль, высказанную в небе, повторил:

— Почерк у вас сильно изменился. Придется еще в зоне петли покрутить.

Супрун пожал плечами: воля, мол, ваша, делал я все по инструкции.

Я не стал вступать с ним в полемику, пусть сам проанализирует свои действия, сам поймет свои ошибки. Хотя его несогласие серьезно огорчило меня: давно ли он считал, что инструкцией всего не предусмотришь и летчик-истребитель должен быть инициативным, учиться выжимать из самолета все возможное и невозможное? А теперь… Как легко, оказывается, остудить человека. И сколько сил и времени потребуется, чтобы восстановить в нем бойцовские качества.

Последние указания на ночные полеты давал сам Лесничук. Погода, как и днем, стояла безоблачная, тихая, и командир основной упор решил сделать на молодых. Мне снова предстояло сесть в инструкторское кресло.

— Проверишь заодно и технику пилотирования Неудачина. Ты, кажется, симпатизируешь ему, вот и реши его судьбу, — сказал Лесничук мне, когда мы после построения шли на командно-диспетчерский пункт. — А я хоть одну ночку поработаю на себя.

— Во всяком случае, если с ним снова что-то приключится, я ответственность с себя снимаю, — вмешался в наш разговор шагавший рядом комэск майор Октавин.

— Что ж, будем иметь в виду. Уметь брать ответственность за подчиненных, как и учить их, воспитывать, не каждому дано, — пресек я выпад Октавина, и он, не сказав больше ни слова, незаметно отстал.

Неудачин, как и Супрун, тоже волновался. Только волнение его было другое — нервозное, напряженно-трепетное: в голосе слышалась дрожь, на длинной шее вены напряглись и острый кадык пугливо прыгал вверх-вниз.

Я сделал вид, что ничего не заметил, принял рапорт, поинтересовался, как живется в холостяцком общежитии, не собирается ли он жениться. Неудачин ответил односложно: «Неплохо, не собираюсь». Похоже, он не хотел со мной откровенничать, делиться своими радостями и бедами. Настроение у него было не из лучших, а лететь в таком состоянии — все равно что выходить на ринг обреченным на поражение.

Время до полета у нас еще имелось, и надо было как-то вывести Неудачина из транса. Я вспомнил, что лейтенант кроме охоты и рыбалки увлекается поэзией, сам пробует писать стихи, спросил:

— Вы слыхали о поэте Сергее Баренце?

Неудачин кивнул:

— Слыхал. Но ничего не читал. Во всяком случае, не помню.

— А я недавно купил томик его стихов в нашем Военторге. Похоже, он бывший летчик — очень много у него стихов о нас, пилотах. «И ту, что любит, в дальний путь зови, будь у нее ведущим и ведомым: и в небе невозможно без любви, и без любви нельзя аэродромам».

— Плохо, — вдруг категорично констатировал Неудачин.

— Плохо? — удивился я. — Это почему же?

— Набор слов, лозунгов: «И в небе невозможно без любви, и без любви нельзя аэродромам».

— А по-моему, здорово. И главное, по сути верно.

— Не знаю, — неохотно отступил Неудачин и пожал плечами. — Поэзия — это когда за душу берет, это настроение, мысли. «Гонюсь за счастьем — вот оно! Попалось! Увы! Рванулось и опять умчалось. Я падаю, встаю, пропал и след… Бегу опять, зову — оно далеко. Вперяю вдаль отчаянное око… Но счастье скрылось, и надежды нет».

— Это ваше?

— Что вы, — грустно усмехнулся Неудачин. — Это — Луис Камоэнс, великий португальский поэт.

— Как поэт, похоже, и вправду велик. А как человек?

Неудачин пожал плечами:

— Не знаю.

— А что, вы считаете, важнее в человеке: талант или, скажем, порядочность, доброта?

Неудачин усмехнулся:

— Порядочных и добрых — пруд пруди, а талантливых… — Он сожалеючи развел руками.

— Не скажите, — возразил я. — Вот вы считаете себя невезучим, счастье бежит от вас, как от того великого португальского поэта: «Зову, оно далеко… и надежды нет». А разве в училище, когда вы успешно сдали экзамены, на «отлично» — технику пилотирования, разве вы не были счастливы?

— Был, разумеется, — вздохнул Неудачин.

— Так что изменилось? Талант пропал?

Неудачин снова пожал плечами и грустно усмехнулся:

— Не думаю. — Помолчал, решая, видно, откровенничать со мной или не стоит. — В училище не было майора Октавина, товарищ подполковник, — сказал решительно и со злостью.

«Наконец-то!» — чуть не вырвалось у меня. Я давно подозревал, что в отношениях командира эскадрильи и летчика появилось что-то ненормальное, но что именно, понять не мог, а майор и лейтенант молчали. И вот наконец Неудачин не выдержал.

— А при чем здесь Октавин? — подлил я масла в огонь. — Талантливый летчик, опытный командир-воспитатель.

— Насчет летного таланта спорить не буду, а вот что касается опытного командира-воспитателя, разрешите с вами, товарищ подполковник, не согласиться.

— Это почему же?

— Потому. — Кадык прыгнул по тонкой и длинной шее вверх, скошенный подбородок, казалось, округлился. — Опытный командир-воспитатель крыть матом в полете не станет.

Ого! Вот это открытие! А я-то считал Октавина выдержанным офицером, может, слишком жестким, но справедливым. Не преувеличивает ли Неудачин? Или довел майора до такого состояния, что тот не стерпел?

— За что же он вас?

— За ошибки, разумеется. То ручку недотянул, то перетянул. И он кулаком по ней: «Мать-перемать…»

— Тоже мне летчик-перехватчик, — попытался я смягчить вину Октавина, хотя в душе вспыхнуло такое негодование, что, попадись мне сейчас майор под горячую руку, я сам бы не пожалел крепких слов. — Мата испугался.

— Не испугался я, товарищ подполковник. Но на нервы действует. И какое уж тут пилотирование, когда руки опускаются.