– Когда мой отец проводил вскрытие трупа мальчика в Тампле, то извлек его сердце. И почти двадцать лет хранил это сердце в хрустальном сосуде в своем кабинете. Зачем бы отцу это делать, если он знал, что тот мальчик был самозванцем? Если он знал, что настоящий дофин жив и скрывается под личиной его собственного сына? Зачем это отцу?

– Не исключено, он боялся, что и его самого могли обмануть. Вряд ли план подмены дофина принадлежал вашему отцу. А понимая, что является лишь одним из участников крупного заговора, он, скорее всего, сомневался, где правда и кому верить.

– И он забрал сердце мертвого мальчика в Тампле, поскольку допускал, что тот мог быть настоящим сыном Людовика XVI? Такова ваша мысль? Но если вы правы, почему бы отцу не открыться своим детям? Хотя бы Дамиону?

– Возможно, чтобы вас защитить? – предположил Себастьян. – Тот факт, что он хранил сердце несчастного ребенка, подсказывает мне, что ваш отец отчасти сочувствовал роялистам. А Дамион?

– Вряд ли. Он презирал Бурбонов.

– Как и вы.

– Как и я.

Ниже по переулку дети подманивали свинью, бросая ей увядшие капустные листья. Александри смотрела в их сторону с жестким, напряженным лицом. Себастьян заметил предательское подергивание мышцы под ее подбородком и сказал:

– На самом деле не имеет большого значения, был ваш брат «пропавшим дофином» или не был. Существенно лишь то, что некоторые люди сочли его таковым, сочли его потенциальной угрозой для нынешней линии наследования французского престола. Угрозой, которую необходимо устранить.

Она прижала к губам кончики пальцев.

– По-вашему, они поэтому забрали его сердце? Потому что думали, что он Бурбон? И что они собираются сделать с этим сердцем? Поместить когда-нибудь в Валь-де-Грас? Как будто оно принадлежит одной из жертв Революции, а не человеку, которого они сами убили?

– Подозреваю, для них он действительно жертва Революции.

– А полковник из французской делегации? Зачем убили его? Зачем вырезали ему глаза?

– Чтобы замаскировать истинный мотив смерти Дамиона Пельтана? Чтобы запугать Вондрея и заставить прервать мирные переговоры, в результате которых Наполеон может остаться на троне Франции? Могу только догадываться.

Руки Александри упали по бокам.

– Кто? Кто из Бурбонов, по-вашему, стоит за всем этим?

– Не знаю.

Она пристально изучала его лицо ищущими глазами.

– Я вам не верю.

Когда он ничего не ответил, она резко выдохнула.

– Я постоянно воскрешаю в памяти ту ужасную ночь. Пронизывающий, холод. Блеск льда под ногами. Эхо наших шагов в тишине. Я постоянно пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь полезное, хоть какую-то подсказку. Но не получается.

– Вы говорили, что будто бы слышали шаги за спиной, когда шли по переулку.

– Так и есть.

– Шаги кого-то одного или двоих?

– Только одного. По крайней мере, поблизости. Возможно, были и еще чьи-то, но в отдалении.

– Мужские шаги или женские?

– Мужские. В этом я уверена. Почему вы спросили?

– Я нашел в переулке отпечатки женской обуви.

Александри нахмурилась.

– Будь там женщина, я бы это знала, я бы почувствовала.

Кто другой, может, и усомнился бы в ее уверенности, но не Себастьян. Он давно привык полагаться на свои сверхострые зрение и слух, а также на те чувства, которым в языке пока нет названия.

Она добавила:

– Вы ведь не думаете, что Мария-Тереза Французская – или одна из ее фрейлин – преследовала моего брата по пустынным переулкам Ист-Энда и всадила ему нож в спину?

Себастьян покачал головой. Даже леди Жизель вряд ли стала бы убивать собственноручно. Она переложила бы грязную работу на кого-нибудь другого, вроде того темноглазого убийцы, что напал на Себастьяна возле Сток-Мандевилля. Поначалу Себастьян принял его за англичанина, но теперь не исключал, что столкнулся с французом, который прожил здесь последние лет двадцать и утратил все следы родного акцента.

Почему-то мысли Себастьяна постоянно возвращались к кровавому отпечатку женской туфельки на месте убийства. И крепло убеждение, что он продолжает упускать что-то ужасно важное. И что время уже на исходе.

Той ночью свирепый северный ветер рассеял густой удушающий туман, несколько дней затоплявший город, и принес убийственный холод.

Себастьян слышал ветер даже во сне – монотонную скорбную каденцию с отчаянными завываниями. Ему привиделись темноглазые женщины, которые кричали о пустоте в своих утробах и в колыбелях и воздевали к небесам руки, покрытые кровью их убиенных младенцев. Затем ветер загрохотал, как прибой о скалистый берег, и Себастьян снова стал мальчишкой, снова стоял у края обрыва и смотрел на море. Солнце пекло лицо, а он все всматривался в даль, все ждал златовласую смешливую женщину, которая никогда не вернется.

Разом вырвавшись из сна, он увидел над собой складки синего шелкового балдахина. Сел с краю кровати. Дыхание в груди сперло, словно в шторм, когда каждый глоток воздуха дается с трудом. Комнату заполняли мечущиеся тени – ветер взвихривал потухающий огонь и колыхал тяжелые шторы на окне.

Себастьян поднялся на ноги и пошел подбросить угля в камин. Хотя ледяной воздух кусал его нагое тело, он постоял, положив руку на каминную полку и глядя на скачущее пламя. Послышался шорох со стороны кровати, Геро приблизилась и накинула одеяло ему на плечи.

Вернувшись тем вечером домой, Себастьян застал жену стоящей на коленях и на локтях и уткнувшейся лбом в скрещенные руки. Не доверяя Александри Соваж, Геро не позволила ей манипулировать с ребенком в своей утробе, но, поддавшись отчаянию, каждые два часа по двадцать минут простаивала в неуклюжей позе. Увы, это упражнение до сих пор так и не побудило строптивого младенца занять положение, наиболее благоприятное для сохранения жизни и его, и матери.

Геро сказала:

– Ты не можешь раскрыть каждое убийство, разгадать каждую тайну, исправить каждую несправедливость.

– Нет.

Она скептически хмыкнула.

– Ты так говоришь, но так не думаешь.

Он слегка улыбнулся.

– Нет.

Устроившись в кресле возле камина, Геро накрылась одеялом.

– Ты всерьез допускаешь, что за всем этим может стоять Мария-Тереза?

– Представь, что тебе с детства внушали, будто ты ведешь происхождение от святого и твоя семья помазана Богом на престол, дающий безграничную власть и силу. Такая вера наверняка искажающе влияет на мыслительные процессы. Даже без учета неизбежного помрачения после трех лет ада, проведенных в заключении и под охраной ярых ненавистников.

Геро молчала, ее глаза затуманились от воспоминаний.

– Что? – спросил Себастьян.

– Просто пришел на память званый ужин, где я побывала несколько лет назад. Мария-Тереза тоже там присутствовала и рассказала историю про своего брата: как Мария-Антуанетта позволила детям доить коров в Малом Трианоне, и как маленький дофин визжал от восторга, когда ему в лицо случайно брызнуло парное молоко. Больше я ни разу не видела принцессу такой смягчившейся, чуть ли не счастливой. Думаю, она вспоминает дни до Революции – когда ее мать, отец и брат были рядом – как золотой век в своей жизни, священное время радости, любви и безмятежности. Если она действительно приняла Дамиона Пельтана за пропавшего дофина, не могу поверить, чтобы она обрекла его на смерть. Других? Пожалуй. Но не мужчину, в котором она нашла бы своего любимого младшего братишку.

– Возможно, ты права. Возможно, она здесь ни при чем. Но не исключено, что Пельтана убили, защищая ее интересы.

– Кто?

– Я бы сделал ставку на леди Жизель.

Геро моргнула.

– Можешь доказать?

– Доказать? Нет, не могу. Честно говоря, я даже не уверен, что прав. – Себастьян криво усмехнулся. – Мне и раньше случалось ошибаться.