«Я хочу, чтобы ты увидала…» Я хочу, чтобы ты увидала: За горой, вдалеке, на краю Солнце сплющилось, как от удара О вечернюю землю мою. И как будто не в силах проститься, Будто солнцу возврата уж нет, Надо мной безымянная птица Ловит крыльями тающий свет. Отзвенит — и в траву на излете, Там, где гнезда от давних копыт. Сердца птичьего в тонкой дремоте День, пропетый насквозь, не томит. И роднит нас одна ненасытность — Та двойная знакомая страсть, Что отчаянно кинет в зенит нас И вернет — чтоб к травинкам припасть. 27 марта 1965 «На берегу черно и пусто…» На берегу черно и пусто. Себя не держат камыши. Вода уходит, словно чувство — Из обессиленной души. И обнажает предвечерний Уже не отраженный свет В песке извилины теченья И трепета волнистый след. Сквозная судорога в водах — Как в угасающем лице. Непокоренья гордый подвиг В их преждевременном конце. Не оживив ни луг, ни поле, Здесь устроители земли По знаку неразумной воли Всеосушающе — прошли. И пятерни корней обвисли У вербы на краю беды, И как извилина без мысли — Речное русло без воды. Прогресс! И я — за новью дерзкой, Чтобы ее неумный друг Не смог внести в твои издержки Дела слепых и грубых рук. 27 марта 1965 «Налет каменеющей пыли…» Налет каменеющей пыли — Осадок пройденного дня — Дождинки стремительно смыли С дороги моей и с меня. И в гуле наклонного ливня, Сомкнувшего землю и высь, Извилина вспыхнула длинно, Как будто гигантская мысль,— Та мысль, чья смертельная сила Уже не владеет собой, И все, что она осветила, Дано ей на выбор слепой. 13—16 сентября 1965 «Ты отгремела много лет назад…» Ты отгремела много лет назад. Но, дав отсрочку тысячам смертей, Теперь листаешь календарь утрат, В котором числа скрыты от людей. Убавят раны счет живым годам, Сомкнется кругом скорбная семья, И жертва запоздалая твоя Уходит к тем, что без отсрочки — там. И может быть, поймут еще не все У обелиска, где суглинок свеж, Как он глубоко в мирной полосе, Твой самый тихий гибельный рубеж. 4 октября 1965 «Все, что было со мной, — на земле…»
Все, что было со мной, — на земле. Но остался, как верный залог, На широком, спокойном крыле Отпечаток морозных сапог. Кто ступал по твоим плоскостям, Их надежность сурово храня, Перед тем, как отдать небесам Заодно и тебя и меня? Он затерян внизу навсегда, Только я, незнакомый ему, Эту вещую близость следа К облакам и светилам — пойму. Нам сужден проницательный свет, Чтоб таили его не губя, Чтобы в скромности малых примет Мы умели провидеть себя. 12 ноября 1965 «Погорбившийся мост сдавили берега…» Погорбившийся мост сдавили берега, И выступили грубо и неровно Расколотые летним солнцем бревна, Наморщилась холодная река, Течением размеренно колебля Верхушку остро выгнанного стебля, Который стрелкой темный ход воды, Не зная сам зачем, обозначает,— И жизнь однообразьем маеты Предстанет вдруг — и словно укачает. Ты встанешь у перил. Приложишь мерку. Отметишь мелом. Крепко сплюнешь сверху. Прижмешь коленом свежую доску, И гвоздь подставит шляпку молотку И тонко запоет, — и во весь рост Ты вгонишь гвоздь в погорбившийся мост. И первый твой удар — как бы со зла, Второй удар кладешь с присловьем хлестким, А с третьим — струнно музыка пошла По всем гвоздям, по бревнам и по доскам. Когда же день утратит высоту И выдвинется месяц за плечами, И свет попеременно на мосту Метнут машины круглыми очами, — Их сильный ход заглушит ход воды, И, проходящей тяжестью колеблем, Прикрыв глаза, себя увидишь ты В живом потоке напряженным стеблем. 14—19 ноября 1965 «Лежала, перееханная скатом…» Лежала, перееханная скатом, Дышала телом, вдавленным и смятым, И видела сквозь пленку стылых слез, Как снова, смертоносно громыхая, Огромное, глазастое неслось. И напряглась, мучительно-живая, О милости последней не прося, Но, в ноздри ей ударив сгустком дыма, Торжественно, замедленно и мимо Прошла колонна вся. Машины уносили гул и свет, Выравнивая скорость в отдаленье, А мертвые глаза собачьи вслед Глядели в человечьем напряженье, Как будто все, что здесь произошло, Вбирали, горестно осмыслить силясь, — И непонятны были ей ни зло, Ни поздняя торжественная милость. 9 декабря 1965 |
