«И вышла мачта черная — крестом…» И вышла мачта черная — крестом, На барже камень, сваленный холмом, И от всего, что плыло мне навстречу, Не исходило человечьей речи. И к берегам, где меркли огоньки, Вода ночная в ужасе бросалась, А после долго посреди реки Сама с собой с разбегу целовалась. Сгустилась темь. Костер совсем потух. Иными стали зрение и слух. Давно уж на реке и над рекою Все улеглось. А что-то нет покоя. 29 августа 1970 «Как ветки листьями облепит…» Как ветки листьями облепит, Растают зимние слова, И всюду слышен клейкий лепет — Весны безгрешная молва. И сколько раз дано мне встретить На старых ветках юных их — Еще неполных, но согретых, Всегда холодных, но живых? Меняй же, мир, свои одежды, Свои летучие цвета, Но осени меня, как прежде, Наивной зеленью листа. Под шум и лепет затоскую, Как станет горько одному, Уйду — и всю молву людскую, — Какая б ни была, — приму. 1970 «В эту ночь с холмов…» В эту ночь с холмов, с булыжных улиц Собирались силы темных вод. И когда наутро мы проснулись, Шел рекой широкий ледоход. Размыкая губы ледяные, Говорила вольная вода. Это было в мире не впервые, Так зачем спешили мы сюда? А река — огромная, чужая, Спертая — в беспамятстве идет, Ничего уже не отражая В мутной перекошенности вод. От волны — прощальный холод снега, Сочный плеск — предвестье первых слов, И кругом такой простор для эха, Для далеких чьих-то голосов. Нет мгновений кратких и напрасных — Доверяйся сердцу и глазам: В этот час там тихо светит праздник, Неподвластный нам. 1970 «Замученные свесились цветы…» Замученные свесились цветы — От чьих-то рук избавила их ты, И вот теперь они у изголовья Губами свежесть ночи ловят. И эта ночь с холодною звездой, С цветами, что раскрылись над тобой, С твоим теплом, распахнутым и сонным, Пронизана высоким чистым звоном. Но я шагну — и в бездне пустоты Насторожатся зрячие цветы, И оборвется звон высокой ночи — Все это ложь, что сердце мне морочит. Еще мой день под веками горит, Еще дневное сердце говорит, Бессонное ворочается слово — И не дано на свете мне иного. 1970 «…Да, я не часто говорю с тобой…»
…Да, я не часто говорю с тобой И, кажется, впервые — слишком длинно. Здесь ветер, долгий, жаркий, полевой, Идет спокойно ширью всей равнины. И вот, встречаясь с ветром грудь на грудь, Себе кажусь я грубым и плечистым. И я, и он на стане где-нибудь, Мы оба пахнем, словно трактористы, Дымком, соляркой, тронутой землей, Горячей переломанной соломой. Здесь жизни ход — натруженный, иной (И, может статься, чересчур земной), Чем там, где люди сеют в мире слово, А пожинают — впрочем, что кому. Те два посева сравнивать не ново И не всегда разумно — потому Давай с тобой доверимся на свете В стихии — чувству, в остальном — уму, И даже если все смешает ветер, Как этой жизни, отдаюсь ему. 1970 Дивьи монахи Ночью с Дона — страхи Клонят свечку веры. С Киева монахи Роют там пещеры. Как монах заходит С черной бородою, А другой выходит С белой головою. Каково, монаше, Житие-то ваше? Белая — от мела Или поседела Твоя голова? Солнце тяжко село, Свечка догорела, На губах монашьих Запеклись навеки Кровь или слова?.. Руки их в бессилье Непокорны стали; На груди скрестили — Разошлись, упали Дланями на глыбу, Что весь день тесали. 1971 «Белый храм…» Белый храм Двенадцати апостолов, Вьюга — по крестам, А внизу скользят ладони по столу — Медь считают там. Вот рука моя с незвонкой лептою, Сердце, оглядись: В этом храме — не великолепие Освещенных риз. Что за кровь в иконописце-пращуре, Что за кровь текла, Говорят глаза — глаза, сквозящие Из того угла. Суждено нам суетное творчество, Но приходит час — Что-то вдруг под чьим-то взглядом скорчится, Выгорая в нас. Но мечта живая не поругана, Хоть и был пожар, И зовет, чтоб я ночною вьюгою Подышал. 1970 |
