Над полигоном Летучий гром — и два крыла за тучей. Кто ты теперь? Мой отрешенный друг? Иль в необъятной области созвучий Всего лишь краткий и суровый звук? А здесь, внизу — истоптанное лето. Дугой травинку тучный жук пригнул. А здесь, внизу, белеют силуэты, И что-то в них от птиц и от акул. Чертеж войны… О как он неприемлем! И, к телу крылья острые прижав, Ты с высоты бросаешься на землю С косыми очертаньями держав. И страшен ты в карающем паденье, В невольной отрешенности своей От тишины, от рощи с влажной тенью, От милой нам беспечности людей. В колосья гильзы теплые роняя, Мир охватив хранительным кольцом, Уходишь ты. Молчит земля родная И кажет солнцу рваное лицо. И сгинул жук. Как знак вопроса — стебель. И стебель стал чувствилищем живым: Покой ли — призрак иль тревога — небыль В могучем дне, сверкающем над ним? 5 мая 1964 Сказка У обрыва ль, у косы, Где певучее молчанье, Обронила ты часы… Сказка летняя вначале. Все речные духи вдруг Собрались в подводном мраке И глядят на четкий круг, На светящиеся знаки. Поднести боясь к огню Замурованную душу, Каждый выпростал клешню И потрогал. И послушал. Под прозрачный тонкий щит Не залезть клешнею черной. Духи слушают: стучит Непонятно и упорно. Выжми воду из косы Злою маленькой рукою. Говорил я про часы, Да сказалось про другое. Сверху — зыбью облака. Сверху — солнечная пляска. Но темна и глубока Человеческая сказка. Опусти пред нею щит, И тогда услышим двое, Как на дне ее стучит Что-то теплое, живое. 1964 «Одичалою рукою…» Одичалою рукою Отвела дневное прочь, И лицо твое покоем Мягко высветлила ночь. Нет ни правды, ни обмана — Ты близка и далека. Сон твой — словно из тумана Проступившая река. Все так бережно утопит, Не взметнет песку со дна, Лишь невнятный вольный шепот Вырывается из сна. Что в нем дышит — откровенье? Иль души веселый бред? Вечно тайну прячут тени, Вечно прям и ясен свет. И, рожденная до речи, С первым звуком детских губ, Есть под словом человечьим Неразгаданная глубь. Не сквозит она всегдашним В жесте, в очерке лица. Нам постичь ее — не страшно, Страшно — вызнать до конца. 30 июня 1964 «Платье — струями косыми…» Платье — струями косыми. Ты одна. Земля одна. Входит луч тутой и сильный В сон укрытого зерна. И, наивный, тает, тает Жавороночий восторг… Как он больно прорастает — Изогнувшийся росток! В пласт тяжелый упираясь, Напрягает острие — Жизни яростная завязь, Воскрешение мое. Пусть над нами свет — однажды И однажды — это мгла, Лишь родиться б с утром каждым До конца душа могла. 1964 «Я услышал: корявое дерево пело…» Я услышал: корявое дерево пело, Мчалась туч торопливая темная сила И закат, отраженный водою несмело, На воде и на небе могуче гасила. И оттуда, где меркли и краски, и звуки, Где коробились дальние крыши селенья, Где дымки — как простертые в ужасе руки, Надвигалось понятное сердцу мгновенье. И ударило ветром, тяжелою массой, И меня обернуло упрямо за плечи, Словно хаос небес и земли подымался, Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье. 1965 «Мирозданье сжато берегами…» Мирозданье сжато берегами, И в него, темна и тяжела, Погружаясь чуткими ногами, Лошадь одинокая вошла. Перед нею двигались светила, Колыхалось озеро без дна, И над картой неба наклонила Многодумно голову она. Что ей, старой, виделось, казалось? Не было покоя средь светил: То луны, то звездочки касаясь, Огонек зеленый там скользил. Небеса разламывало ревом, И ждала — когда же перерыв, В напряженье кратком и суровом, Как антенны, уши навострив. И не мог я видеть равнодушно Дрожь спины и вытертых боков, На которых вынесла послушно Тяжесть человеческих веков. 2 февраля 1965 |
